>>36582
Интерлюдия первая. Метро. (продолжение и окончание)

Со второй, у которой мы ждали синим летним рассветом, немного проще – мы же видели ее снаружи. Круглая, маленькая. Вокруг простор неба и огромных домов. «Проспект Просвещения», кажется. Итак, я их видел сегодня утром в туннеле. Утром, но, конечно, уж после рассвета.
Ужасно глупо это было, в конце концов, во сне было лето, и может, до какого-то летнего рассвета мы и будем там бродить, но я загорелся идеей. Все равно ведь делать нечего. Я решил съездить на «Проспект Просвещения».
Последний поезд отправлялся в полночь, и остаток вечера я провел, читая газеты за последний месяц. Целая стопка их скопилась в почтовом ящике.
Как выяснилось, зря не читал. Две недели назад мы, оказывается, выбрали нового мэра, а на Парнасе было расстреляно целое стадо больных коров. Настоятельно советовалось не употреблять мясные продукты последнего месяца производства. С некоторой тревогой припомнился мне кудрявый пельменный мальчик, но делать было нечего. Еще в одной статье толпы врачей предостерегали против новой «машины снов» - и на слух-то она влияет, и зрение портит, и нравственно-моральный облик подтачивает. Тут я совсем расстроился, потому что не только о новой, но и вообще о какой-нибудь машине снов слыхом не слыхивал. Что она делает, в статье не объяснялось, но звучит-то завлекающее.
Ближе к полуночи я откладываю газеты и собираюсь. Футболка, рубашка, шерстяной свитер и толстый-толстый шарф. Вместо новой, вполне себе модной курточки, натягиваю старое серое пальто. Хочется отчего-то поиграть в конпирацию. Да и не любят на Просвете модников. В рукав пихаю свою старенькую бабочку в самодельных детских ножнах.
В прихожей сталкиваюсь – и отлетаю, как от батута – с соседом. Как его зовут по-настоящему, я не знаю, а по-нашему получается Игорь. Игорь невысок, широк, и лицом похож на очень старого Челентано. А спереди Игоря (который любит разгуливать по дому в одних пижамных штанах), свешивается живот. Живот круглый, как глобус, красный и поростает черным витым волосом. Живот похож на какой-то жутковатый фрукт.
- Гулять идишь? – с отчетливым непроизносимым мягким знаком после «ш» спрашивает он, и улыбается.
- Гулять, - киваю я. Не люблю я эти узбекские улыбки. Ни черта не поймешь, что на уме.
- Хорошо, хорошо, - раскивался круглой, курчавой головой, да еще косит вдобавок выжидательным взглядом.
- Очень хорошо, - весело соглашаюсь я, - Доброй Ночи! – и стремительно убегаю.
Хлоп – квартирная дверь, топ-перетоп-топ-топ (прыгаю по ступенькам, как пятилетний малыш), лязг – дверь кодовая, бабах! – дверь домофонная.
Вот я и на улице. Падает теплый снег, покачиваются желтые фонари. Из темного сквера доносятся ликующе-пронзительные вопли детворы.
До самого метро меня провожала снегоуборочная машина. Большая, несуразно квадратная, ярко-желтая. Она попискивала и помигивала разноцветными лампочками. Мне это показалось хорошим предзнаменованием.
Входил в метро с толпой людей веселых и молодых, а вышел с редкой группой усталых серолицых рабочих, трудовых мигрантов и людей, судя по всему, недавно вышедших из тюрьмы. На Просвете темно, носится туда-сюда метель и одиноко, как вой волка в поле, кричит электронная музыка из разноцветного ларька. Мне даже захотелось тут же развернуться и уехать последним поездом домой.
Но желание это мимолетно, так что я легко справляюсь с ним. Прямо напротив метро стоит железно-стеклянный кубик торгового центра, на втором этаже которого располагается бар. Все, что мне нужно – найти столик у окна и ждать до рассвета. Часов пять-шесть, не больше. В кармане у меня «Набережная туманов» Лео Мале, и я рассчитываю неплохо провести время. Не получается. Несмотря на то, что я единственный посетитель, кроме того, посетитель, скромно отсевший в уголок за фикусом и открывший книгу, в баре всю ночь орет музыка. Единственная официантка (с нежным детским лицом и ярко-красными волосами) сверкает огромными глазищами и двигается, эпилептически подергиваясь. Бородатый бармен похож на неинтеллигентного наркодилера и подергивается еще активнее. Все это как-то тревожно. Зато цены (видимо, в компенсацию оригинальных музыкальных вкусов хозяев заведения) очень низки. К тому же действует, видимо, какая-то странная акция: я заказываю одну кровавую мэри и один ром с колой, а получаю по паре каждого напитка. Потом заказываю два темных пива и получаю четыре. От всего этого я совсем одурел, не прочел ни строчки, а к концу ночи замечаю, что под столом веду себя совершенно непристойно. Выше столешницы я неподвижен и прям, как офицер, а под ней изгибаюсь и дрыгалюсь в такт музыке. Губы мои пересохли и непрерывно подшептывают песне:
«Робот-робот-робот,
Я тебя люблю, мы так хотели,
Робот-робот-робот,
Я тебя включу и полетели
Робот, робот, в твоем сердце
Электронные метели
Полетели, полетели, полетели, полетели».

Жутковатое дело, когда сам не знаешь, что творит твое тело.
Я на всякий случай вставляю в уши наушники. Уже часов пять утра, а площадь перед станцией пуста. Через час метро заработает. Метель все метет, заволакивая окна белым, да и у меня в глазах все плывет, так что наблюдение мое не слишком результативно. Можно, конечно, спуститься прямо к станции, но мне кажется, что это жульничество и спугнет сон.
Поймав протанцовывавшую мимо официантку, я прошу чашку кофе и счет.
- Скидка 50 процентов, если оставите мне книгу.
- Эту? – удивляюсь я. Но странно встретить на Просвете любительницу сюрреалистической поэзии. Тем более, и издание-то не редкое.
- Скидка на кофе или на весь счет?
- На весь счет! – оскорбляется официантка.
- Держите, - проотягиваю ей книгу, - Это подарок, а скидки не нужно. Я ведь и так у вас двойную порцию всего выпил.
Она зачарованно глядит на черно-белый портрет писателя и быстрым, стыдливым движением прячет книгу в карман фартука. Я с изумлением смотрю на расползающийся по щекам румянец. Мне даже лестно становится, что я так невероятно привлекателен для просветовских официанток. Мне даже хочется приезжать на Просвет почаще.
Но потом официантка так равнодушно и сухо сказала «спасибо», что я усомнился в своих догадках.
Итак, я пью кофе, метель не стихает, а до открытия метро остается полчаса. И вдруг, в снежной круговерти я и впрямь вижу сдвоенный силуэт обнявшихся людей. Я вскакиваю, прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Да, они стоят там, и волосы девушки развеваются, вплетаясь в круговерть снега.
Я стремглав выношусь из бара, на ходу крикнув зачем-то бородачу: «Большое спасибо, мне очень понравилось», скатываюсь по гулкой лестнице и выбегаю на улицу. В мокрый снег, влажный бензиновый воздух, свист редких быстрых машин.
Охваченный трепетом, к станции я подхожу медленно и осторожно, с непросматриваемого для парочки сектора. Зря, как оказалось. Они совсем не те, и дело вовсе не в пуховиках вместо футболок. У юноши наглое румяное лицо, а у меня никогда такого не было, даже в пятнадцать лет, и уж тем более, во сне про то, как мне пятнадцать лет. Оставается еще надежда на девушку, но когда они расплетаются, я вижу, что и она совсем не та. Только волосы немного похожи.
Я отвернулся от них и закурил.

Вот что странно: они наверняка ждали открытия метро (что там еще делать?). Скорее всего, вошли со мной в светлый вестибюль. Даже, наверное, спустились по бесконечному пустому эскалатору. Но на платформе я оказался совершенно один.
А ведь это была конечная станция и поезда отправлялись только с одной стороны.
Выехал из черного проема первый поезд. Один-единственный пассажир, я зашел в вагон, уселся напротив иллюминатора и устало прикрыл глаза. Поезд покачался немного в неподвижности, и двинулся вперед.
Бах! Что-то произошло. Что-то произошло в темном клубке моего мозга, или что-то произошло вокруг меня, но мои веки вдруг распахнулись.
Напротив меня сидит женщина в черном. Кроме нас никого в вагоне нет. Я не могу ее как следует разглядеть, потому что она неутомимо смотрит прямо мне в лицо, сосредоточенно и отстраненно. Я только замечаю, что на ней черный тусклый пуховик, какая-то дуратская квадратная черная шапка, из-под которой вылезают серые пряди. Лицо ее зловеще безмысленно. Пухлое, широкочелюстное и широконосое, не женское и не мужское лицо.
Может быть, я проспал дольше, чем мне кажется. Проспал следующую станцию, и она вошла на ней. Скорее всего, так и есть, - так уговариваю я себя, нащупывая в рукаве нож и не решаясь встретить ее взгляд, но боясь и совсем отвернуться, выпустить ее из поля зрения. А за круглым иллюминатором проносится серая темнота, и женщина смотрит на меня вечным взглядом.
Поезд замедляет ход. В иллюминаторах пустая светлая станция.
«Озера», - объявляет мужской баритон и, и этот голос, это слово, смысл его бьет меня со всего маху. «Озера». «Озера». Озера – это следующая станция после Просвета, следующая, и ничего между ними нет.
Женщина делает какое-то неясное движение. Может быть просто моргает, может, рука шевельнулась – я не заметил, а понял только, что она или что-то в ней двигается. Этого достаточно – я выскакиваю из вагона в раскрывшиеся двери, переношусь через платформу и прыгаю на пути. Несусь по темному туннелю, спотыкаясь о провода, штыри какие-то, амортизаторы и бог весть что еще. Мыслей у меня в голове не больше, чем у спасающегося от волков зайца.
Сзади что громогласно гудит, и разносящееся по туннелю эхо мотает меня из стороны в сторону. На железных шпалах появляются тревожные отблески.
Что-то хватает меня, дергает в сторону, и я чувствую живое, теплое тело.
- Сдурел? Поезд! – Волосы, треплемые ветром, обнимают мою остриженную ежиком круглую голову. Поезд, такой огромный, что я прямо чувствую, как его сила тяжести отволакивает меня от стены, вытягивает к себе, летит мимо.
Все. Только теплый пыльный ветер еще носится в туннеле.
- Бежим! – решительно говорит девочка, - До следующего успеем.
И мы бежим вперед в гулкой темноте. Она останавливается возле какой-то темной щели – я бы на бегу и не заметил ее – и чем-то шебуршит.
- Раздевайся, - бросает мне, - Так не пролезешь.
Знакомый низкий вой потряхивает туннель, и я спешно разоблачаюсь. Пальто, свитер, рубашка и шарф летят в темноту. Я остаюсь в одной белой футболке, и лезу вслед за девочкой в клаустрофибически узкую щель.
Боками, головой и ногами я чувствую тесно сомкнутый вокруг бетон, и когда он начинает трястись мелкой дрожью от проезжающего поезда, меня охватывает тошнота. Девочка сжимает мою руку. Ладошка у нее горячая и мокрая.
Мы вылезаем в какой-то обширный подземный перекресток. Ни стен, ни потолка не видно в темноте, но чувствуется, что они очень далеко. Вслед за девочкой лезу под отцепленный вагон, и мы наконец позволяем себе передышку.
- Ты как здесь? От кого бежишь? – чуть отдышавшись, спрашиваю.
- От женщины в черном, - отвечает со страхом она, и меня тоже обнимает на секунду призрак недавнего ужаса.
- Да. Я тоже.
Она не отвечает, будто это само собой разумеется. Дальше все было совсем уж смутно. Мы бесконечно бежали куда-то в темноте, еще раз встретили вроде бы страшную коренастую женщину, снова неслись от кого-то в темноте…Помню еще мгновенное дежа-вю, охватившее меня, когда мы мчались по туннелю, а в параллельном проносился сверкающий иллюминаторами поезд.
Наконец мы выбрались в сине-серый прохладный рассвет и целовались там в пустом-пустом городе.

Просыпаюсь я с острым, болезненным чувством утраты. Долго валяюсь в сумеречной своей комнатке, среди смятого белья, и вспоминаю девушку. Теперь-то я понимаю, что сердце иногда болит себе вполне физически, безо всяких метафор.
Я варю кофе, пью кофе, одеваюсь, еду на работу, переписываю множество бумажек, и все это с никуда не девшимся чувством смутной потери.
Только к утру (я работаю по ночам) меня немного отпускает. Спускаюсь в метро и еду домой. Слева от меня сидит сильно завитая девушка, справа – мужчина в ярко-красной куртке, с электронной книжкой в руках. Напротив – пустое место и две старухи по сторонам. Благодаря этому пустому месту мне видно иллюминатор.
Время от времени в темноте за окошками вспыхивают электрические разряды, или вдруг на мгновение откроется огромный проем бокового туннеля, освещенный белыми и желтыми лампочками.
Мы проехали несколько пустых мраморных станций – поезд останавливался так только, для проформы. Все равно здесь входят и выходят только во время окончания смен на заводах.
Поезд несется в темноте, и ровный шелест стремительных колес, завывания теплого подземного воздуха осторожно вплетаются в музыку.
В иллюминаторе снова вспыхнул электрический разряд, мелькнула арка в параллельный туннель. И в темноте будто бы проявились на мгновенье две бегущие фигурки. Развевается в темноте белая футболка.
Наверное, мне почудилось. Метро вообще – странное место, и почему бы не захватить ему обрывок сна. Откуда в огромном туннеле взяться детям? Да и футболка – совсем не по погоде.
Но все же я заволновался, конечно.
Стоит ненастный утренний час. Старинные пятиэтажки присыпаны снегом, уютно светятся кое-где окна. А на улицах никого. Только собачника встретишь или медленных толстых старух.
Возле моего дома стоит машина, вся засыпанная снегом. Из под его покрова таинственно светят фары.
Домофон, кодовая дверь, влажный и гулкий подъезд. Лифт, обвешанный зеркалами, в которые я стараюсь не смотреться. Прочитал недавно, что это вредно для здоровья.
Дома, на пыльной просторной кухне, варю пельмени на синем газовом огоньке. С кроваво-красного пакета улыбается толстый кудрявый мальчик с огромным ножом в руке (вторую он держит за спиной). Жуткое зрелище. Поневоле веришь всем этим рассказам о мясном заводе.
Цвет у сваренных пельменей желтовато-серый. Убираюсь в свою комнатку и, не включая свет, быстро ем.
Все. Можно спать.

Тревожно гудят на развилке огромные поезда, и звук еще долго носится по туннелям, отзываясь эхом за много километров отсюда. Желтые и белые лучи прожекторов плывут в темноте, слышны тревожные крики и очень далекий лай. Мы лежим под отцепленным вагоном – я и девочка с длинными темными волосами. Волосы эти как бы поблескивают в темноте.
Луч белого прожектора все ближе и ближе. Он вытаскивает из ночного воздуха холодные рельсы, переплетения проводов, какие-то узенькие ржавые лестницы, поручни, перила, и облупившиеся железные дверки.
Свет приближается, и мы выкатываемся из-под вагона и, схватившись за руки, бежим. Вперед, вперед, вперед. Развевающиеся волосы девочки ласково гладят меня по щеке.
Сзади разворачивается вкрадчиво гул мотора. Медленно-медленно начинают перестукивать колеса: ту, дух, ту, дух, ту - дух, ту - дух, ту-дух, ту-дух.
Прямо над нами из потолка торчит узкая металлическая лесенка. Подпрыгиваю, хватаюсь за перекладину и лезу наверх. Девочка – за мной.
Мы выбираемся на станцию. Все здесь ярко освещено и мрамор со всех сторон отблескивает, а потому мы не сразу замечаем бредущую по краю платформы женщину в черном.
Холодом и жутью веет от ее приземистой, крепко сбитой фигуры, от переваливающейся неуклюжей походки.
Пока она не заметила нас, спрыгиваем на рельсы и снова убегаем в темноту. Этот туннель выводит нас на поверхность. Рельсы поблескивают в тусклом свете звезд и слабых лампочек. Мы выходим из огромного черного зева. Стоит ненастный рассвет, и ветер треплет мою белую футболку. Все равно не холодно. Лето.
В темно-синем небе белеют многоэтажки. Мы пересекаем широкий черный проспект и останавливаемся у круглого приземистого здания. Метро. Нужно ждать, пока откроется.
Ветер гоняет мусор по серому асфальту. Совсем пусто кругом.
Девочка подходит ко мне. Она немного ниже меня ростом и очень кого-то напоминает. Смуглая кожа, длинные темные волосы, полосатая футболка, джинсы и грязные белые кеды. Она целует меня узкими нежными губами, я обнимаю ее за талию, запускаю руку под джинсы. Она фыркает насмешливо, но не отстраняется. Кожа у нее прохладная, как вода.


Кожа у нее прохладная, как вода. И я просыпаюсь со смутным сочувствием и любовью к ней, такой замерзшей.Валяюсь в смятой постели, вспоминая, на кого она была похожа. Николь. Немного Таня, может быть. И еще та. Больше всего та девушка. Безымянная с праздника победы.
Все эти воспоминания совсем меня расстраивают, и встаю я с душой нараспашку, грустный и добрый. Варю кофе, а со стола мне подмигивает кудрявый мальчик с ножом. Окна кухни выходят в старый двор: он весь сейчас засыпан снегом. В самой середине стоит извилистое серое дерево, а вокруг тихо вьются снежинки. Наискось бежит цепочка следов.
Шумит, открываясь, дверь, и я поспешно ретируюсь к себе. Это соседи вернулись, а у меня сейчас нет настроения здороваться и еще меньше – не здороваться.
Выходной, а деть себя совсем некуда. Я пытаюсь припомнить ту станцию, с коренастой женщиной в черном, но ничего не выходило. Она похожа одновременно на все и ни на одну: много сверкающего камня, огромные люстры, колонны. Таких станций в нашем городе сотни, если не тысячи.
Со второй, у которой мы ждали синим летним рассветом, немного проще – мы же видели ее снаружи. Круглая, маленькая. Вокруг простор неба и огромных домов. «Проспект Просвещения», кажется. Итак, я их видел сегодня утром в туннеле. Утром, но, конечно, уж после рассвета.
Ужасно глупо это, в конце концов, во сне-то было лето, и может, до какого-то летнего рассвета мы и будем там бродить, но я загораюсь идеей. Все равно ведь делать нечего. Я решаю съездить на «Проспект Просвещения».

>>36648
Действие первое. Просвет

На Просвете дует осенний ветер, на Просвете льется высокой, от самого неба, стеной, дождь. Пожухлые листья носятся по темно-зеленым полям, разделяющим высокие грязно-белые дома. А еще, как выяснилось, на Просвете очень метко стреляют.
Мальчик выбежал из двора, перенесся стремительно (только шины скрипят по асфальту, да гудки взвизгивают со страхом и гневом) через перекресток, свернул во двор и скрылся в подъезде. Только тут он наконец оглядел рану и не поверил своим глазам: кровь. Пачкая синие джинсы, по ноге растекалась кровь.
Так удивился, что даже болеть перестало. Скособочившись на подоконнике, он задирает штанину, сморщив лицо, возит пальцами. Но нога уже вся покрыта вязкой кровяной полукоркой и раны не найти.
Он слезает с подоконника и выходит из подъезда. Осторожно прихрамывая, окольным путем бредет домой. Но до дома далеко, до штаба еще дальше, и становится страшно: как бы не истечь кровью по пути. И поминай как звали.
Штанина влажно хлюпает и чавкает, при каждом шаге неохотно отлепляясь от кожи. Он чувствует, как мокрое тепло доходит уже до кроссовок.
- Что это с тобой?
Он оборачивается: Рыжая. С непривычно тихим и даже как бы робким выражением лица. Из выреза футболки свешиваются наушники, через сумку перекинут белый фартук.
- Подстрелили! – гордо отвечает он.
Рыжая кивает с обидным равнодушием: будто это все само собой разумеется.
- Пошли ко мне. Подлечу бойца.
Она берет его за руку, как маленького. Будь это кто другой, он бы вырвался – не пять же лет, в конце концов, чтобы за ручку водили. Но к Рыжей он питает непонятные и тревожные чувства, и в первый момент слишком занят прикосновением: он впитывает, изучает тепло и силу ее пожатия, взрослость ее кожи, прихотливый рисунок линий судьбы на ладони, теплое гладкое подрагивание пластикового браслета. А когда приходит в себя, уже слишком поздно, и вырываться глупо. Ну, я же ранен, - утешает себя он, - Это не то что с малышней за ручку ходят. Даже достойно.
Рыжая живет в древнем-древнем деревянном доме, стоящем здесь с каких-то доисторических времен. В общем-то, это самый обычный дом, с потемневшими и истончившимися от времени стеклами окон, скособочившийся и пахнущий гнильцой. Но среди задевающих тучи белых башен, тени от которых, бывает, накрывают весь город, он кажется сказочным призраком. На деревянном крылечке спит кошка и стоит пластиковый горшок с повядшей геранью. Все это очень нравится мальчику.
Они проходят узким темным коридором, со всех сторон их пихают и тыкают всяческие предметы. Поднимаются по шаткой лесенке и выходят в еще один коридор. В конце его окно, и все залито теплым оранжевым светом. Кружатся пылинки.
Рыжая скрипит ключом, и они входят в комнату. Она почти пуста: раскладушка у стены, столик на колесиках и сколоченный из двух ящиков шкаф. Мальчик в растерянности стоит посреди комнаты – сесть здесь некуда.
- Устраивайся на пол, - говорит Рыжая, - А то на нее надо с уменьем садиться.
Он послушно усаживается на теплые гладкие доски. Здесь он на неизвестной территории и чувствует известную робость. В этой комнате даже пахнет по-другому: не как у него дома, и не как дома у друзей. Травами какими, что ли. Или сушеными яблоками.
Рыжая достает что-то из шкафа и ловко усаживается по-турецки рядом с ним.
- Давай сюда ногу.
Она перекидывает ногу себе на колени (и снова этот неприятный озноб от ощущения тепла через два слоя джинс), стаскивает кроссовок.
- Сколько крови-то, - Рыжая с уважением присвистывает, - Если будет больно, кричи, не стесняйся.
Вот еще!
Смачивает перекисью водорода ватку и осторожно смывает кровь. Оба с любопытством смотрят, как пузырится розовая пенка.
Наконец открывается довольно-таки объемная круглая дырка, утонувшая в коже.
- Вот черт, - говорит Рыжая, - В тебя что, из огнестрела стреляли?
- Из рогатки, - честно отвечает мальчик.
- Из рогатки, - вздыхает Рыжая, - У тебя там пулька застряла. Придется вытаскивать.
У мальчика внутри все похолодело. В фильмах вытаскивание пуль всегда сопровождается болью, грязью и копошением пинцета (а то и просто пальцев) где-то в глубине твоего тела.
- А оставить нельзя? Пусть зарастает себе.
- Нельзя, - строго отвечает Рыжая. Мальчик уже жалеет, что связался с ней. Ведет себя, как взрослая. Конечно, она и взрослая…Но только не совсем. Так, во всяком случае, ему казалось.
Она аккуратно сгрузила ногу с колен, снова полезла в шкаф.
- Ты куришь?
- Курю.
- Хорошо, - она протягивает ему две таблетки и сигарету, - Выпей и закуривай. Не смотри, что я делать буду.
В руке ее блеснули маникюрные ножницы, и мальчика пронзает страх. Эти ножницы почему-то совсем поражают его. Такие, черт побери, острые и с хищно загнутыми концами.
- Да не смотри, говорю же. Она неглубоко, все быстро сделаю.
Все и правда случается быстро. Мгновение острой колющей боли – как когда берут кровь из пальца – и что-то падает и катится по полу.
- Вот и все, - она подхватывает пульку и протягивает ему, - Держи, на память.
Пуля совсем маленькая и мокрая. Выглядит она до неприличия безобидно.
Рыжая лепит ему пластырь и тоже закуривает.
- Игры у вас…- она загадочно улыбается, - Как тебя зовут?
- Артем. Ээ…а тебя?
- А меня зовут Рыжая, - серьезно отвечает Рыжая.
- Слушай, ты же ходишь в школу?
- Хожу, - соглашается мальчик.
- Читать умеешь? – деловито спрашивает она.
- Умею, - со вздохом соглашается он. Опять эти непонятные взрослые шуточки.
Но она, кажется, серьезно. Выуживает из сумки какую-то книжку, протягивает ему, - Что здесь написано?
Артем изумляется. Рыжая, конечно, странный человек. Это всем известно. Она приехала откуда-то очень издалека, живет в древней развалюхе и работает в баре, куда никогда никто не ходит. А теперь вот выясняется, что она еще умеет вынимать пули и не умеет читать.
- Лео Мале. Набережная туманов, - говорит он.
- На-бе-реж-ная туманов, - повторяет, пробуя слова на вкус, как невиданные фрукты, Рыжая, - Прочти что-нибудь внутри.
Мальчик неуверенно откашливается.
- Эммм…
   Красота моя легка и в этом счастье
Я скольжу по крыше ветров
Я скольжу по крыше морей
Я становлюсь сентиментальным
- Там все так. Это стихи, - считает необходимым пояснить он.
- Ладно, забей, - она убирает книжку, задержавшись взглядом на черно-белом портрете автора. Совсем старика, на взгляд Артема.
- Ходить сможешь?
- Могу, конечно.
Она выводит его из сокровенной комнатке, проводит обратно по коридору и лестнице. Все теперь по-другому, и кошки на крылечке тоже нет.
- Ну, пока, - говорит мальчик, - Спасибо.
- Пожалуйста, - она смотрит высоко поверх его головы, на вольное осеннее небо. Губы шевелятся. Красота моя легка и в этом счастье – угадывает Артем.
- Я могу приходить тебе почитать, - предлагает он.
Она смеется, - Спасибо. Да, как-нибудь.
Никакого «как-нибудь», понятно, не будет. Он, немного деланно прихрамывая, уходит. Скоро, едва только он выходит из двора, незнакомая грусть уходит. «А Прыщу я отомщу, - думает мальчик, - О, как же я ему отомщу!»

>>36659
Ну вот, теперь как раз сплошной сюжет и даже экшон. А анон один фиг игнорит.


Действие первое. Просвет (продолжение)



Никакого «как-нибудь», понятно, не будет. Он, немного деланно прихрамывая, уходит. Скоро, едва только он выходит из двора, незнакомая грусть уходит. «А Прыщу я отомщу, - думает мальчик, - О, как же я ему отомщу!»
Добравшись домой, он наскоро перекусил холодными котлетами, рассеянно приласкал соскучившегося пса и засел за телефон. Через полчаса вся шайка была в сборе. Выглядели они внушительно, ничего не скажешь: обветренные юные улыбки, расцарапанные коленки под порванными джинсами, шальные вечно ликующие глаза. Фарик даже биту притащил – для солидности. Можно было отправляться на бой.
Город на Просвете кончается неожиданно, это тебе не замкнутые старые районы, из которых, считай, и не выбраться. Вот улица, с магазинами, парикмахерскими и молоденькими мамами, катящими коляски под осенним солнышком, а свернешь за угол – и открывается печальная чересполосица полей, понатыканные вышки, далекий хмурый лесок и просторное ветреное небо.
С запада Просвет ограничен непроходимым шоссе, с востока – старыми песчаными карьерами, а с севера – небольшим болотцем. В болотце этом который год уже тонет, и все никак не затонет окончательно обгоревший остов микроавтобуса. Именно там, между стеной гаражей и заросшим ивами топью, в утоптанной еще их бабушками и дедушками низине, они и встретились.
Две группы детей настороженно и весело глядели друг на друга. Все они принарядились к бою, стараясь произвести угрожающее впечатление, и теперь выглядели сущими дикарями. Лидер противоположной стороны, толстый и некрасивый (зато умный и сильный) Прыщ вышел в центр круга и торжественно вопросил, - Чего хотел?
- Сегодня в Тройке я убегал от вас. Было дело?
- Было, - согласился Прыщ.
- Кто-то из вас выстрелил мне в спину. Было дело?
- Я не стрелял, - пожал широкими рыхлыми плечами Прыщ, - Но, может, и было.
- Хорошо же, - сказал Артем и вытянул на ладони пульку, - В меня попали этой пулей. Она застряла в ноге и пришлось ее выковыривать. (Вокруг – восторженные и сочувствующие вздохи). Во-первых, мы договорились не использовать такое оружие. Во-вторых, кровь залила мне все джинсы. Кто будет их стирать? И кто будет объясняться с родителями? – патетически заканчивает он.
Прыщ глядит на ладонь Артема и багровеет. Вытаскивает из кармана мятую пачку, примирительным солидным жестом протягивает Артему и закуривает сам.
- Я такими не стреляю. Можешь проверить хоть сейчас.
Артем пожимает плечами, выпускает к далекому осеннему солнышку колечко, - Значит, кто-то из твоих.
- Подойдите все сюда. Посмотрите.
Стая его встает, покачивая спутанными вихрами, поблескивая металлом ошейников, поясов и шипастых браслетов. Стая Артема настороженно шевелится, встает за своим предводителем. Воздух наэлектризован.
- Кто стрелял свинцовыми пулей? Лучше признавайся сразу, - грозно велит Прыщ.
Молчание.
- Кто видел такие пули?
- Я, - раздается после паузы тоненький голосок. Это худенький конопатый Лель, самый маленький из Псов.
- У кого? – с ужасным равнодушием спрашивает Прыщ.
- Ни у кого. Это старик один в нас стрелял.
- Что за старик? – удивляется Прыщ. В шайке Артема – скептическое пофыркивание. Старик! Нашли, на кого валить!
- Мы с Олей по крыше лазили. Как раз в Тройке, - волнуясь, объясняет Лель, - А там старик какой-то вышел на балкон и начал по нам стрелять из ружья. В меня попало, и вот, я такую же пульку потом выковырял.
Вокруг возбужденное перешептывание. Зловещий старик с ружьем занимает общее воображение.
- Что ж ты не рассказал раньше?
- Это ж взрослый, - уныло отвечает Лель, - С них спроса нет.
- Не взрослый, а старик. Это дело другое, - наставительно объясняет Прыщ, - Да и вообще, что теперь, позволять себя из ружей расстреливать!
- Подожди, - говорит Артем, - Ты сегодня бежал за мной, Лель?
- Нет, - робея перед чужим вожаком, отвечает малыш.
- Хорошо. А выстрел шумел, когда старик стрелял?
- Нет. Только пуля так свистела – сссвш!
- Окей, - Артем не слишком всем этим удовлетворен, но других каверзных вопросов не приходит на ум. Ладно, старик с ружьем – это тоже не так уж плохо.
- Этого так оставлять нельзя, - говорит Прыщ, - Вчера он Леля пострелял, сегодня тебя, а что дальше будет?
Сопоставление с Лелем – это почти оскорбление, только очень хорошо завуалированное, и Артем перехватывает инициативу на себя.
- Мы проучим старика. Будет знать!
Стая взрывается восторженными воплями, худенькие запястья потрясают рогатками, перочинными ножами и просто кулаками.
- Предлагаю объявить перемирие, - деловито говорит Прыщ, - Пока со стариком не разберемся.
Приходится соглашаться – ведь Лель из Прыщовой стаи, а только он видел старика.
- Ладно, - говорит Артем и они торжественно жмут друг другу руки, - Пока со стариком не разберемся.
Встреча закончилась неожиданно мирно, и нерастраченная энергия тратится на составление коварнейших планов мести. Обратно идут уже общей смешанной толпой, рассказывая неприятелю фантастические истории о своих вожаках и стаях. Завтра в полдень, на болоте, - решают они. В полдень, на болоте, как выразился начитанный Прыщ - «конно, людно и оружно».
В сумерках загораются первые огоньки окон, по-вечернему каркают вороны, по широким шоссе мчатся автобусы, возвращая домой с работы взрослых. Толпа редеет потихоньку, и скоро остаются только Артем и Даша.
- Подозрительно все-таки, - замечает Артем, - С этим стариком.
- Завтра увидим, - беспечно улыбается маленькая Даша, - Если он начнет стрелять – значит, все правда.
- Если они дадут ему выстрелить, - тяжело вздыхает Артем. Интриги – не его стезя и он чувствует себя неуверенно и муторно, - Ладно, посмотрим. Пока?
- Давай, до завтра, - Даша убегает в подъезд.
Артем закуривает и в одиночестве отправляется домой. К вечеру, выгуляв пса, поужинав и кое-как объяснив матери окровавленные джинсы, он совсем забывает о своих подозрениях. Засыпая, он представляет маленького Леля на скользкой крыше. Кем надо быть, чтобы стрелять в него из ружья? До чего все-таки подлый народ эти старики! Потом ему вспоминается Рыжая и, засыпая, он думает, где она научилась доставать пули из ран.

Полдень. Город кажется пустым и брошенным на произвол судьбы. Судьбы – или маленькой пестрой армии, бредущей по просторным проспектам. Далекое осеннее солнце светит в глаза, ласково стелется под кроссовки пыльный асфальт. Молчаливой плотной группой идут дети по Просвету.
Операция разработана инстинктивно, почти бессознательно – все это уже читано в книгах и видено в фильмах. Читано и видено не только ими, но и родителями, и даже дедами и бабками. Все это они знают сами собой.
Тройка – просторный двор с вечно молодыми липами в центре – имеет два выхода. Там устанавливаются посты – на случай нежданного появления взрослых или стариков. Часовым велено свистеть, а кто не умеет свистеть – кричать «Караул!». «Караул» вызывает упреки в упадническом настроении, пораженчестве и пессимизме, и в конце концов заменяется на таинственное и лихое «Полундра!».
Основной отряд выстраивается под липами.
- Вот, - недрогнувшим голосом указывает маленький конопатый Лель, - Вот его балкон.
Время на секунду замерло в нерешительности, в наступившей тишине слышно, как гудит на крыше ветер.
- На счет три, - говорит Артем, - Раз (камни спешно прилаживаются к рогаткам, натягивается до упора тетива). Два (все орудия – вперед и вверх, растянутая резина дрожит в напряженных руках). Три!
Бам-трямс!!! – раздается мгновенный сдвоенный звук. Это первый камень ударился о стекло, а летевший тут же за ним, с отставанием в долю секунды, град разносит двери балкона в клочья. Грохот разлетевшегося стекла ошеломляет, дети быстро меняют снаряды – и в разверстый проем квартиры летят яйца и шарики с краской.
- Полундра! – орет зачем-то переволновавшийся Лель.
- Бежим! – ликующе вторит ему Артем. И вся стая с гиканьем и победными прыжками уносится, только Прыщ, задержавшись на мгновение, кричит победно: И так будет с каждым!
И двор пуст и тих, только поблескивают на асфальте осколки стекла и взметается маленькими ураганчиками пыль под липами. В темной комнатке, залитой краской и яйцами, старик с колотящимся от ужаса сердцем загоняет пулю в пневматическое ружье. Так начинается война Стариков и Детей.

Днем взрослые разъезжаются по своим офисам и магазинам, заводам и трамвайным линиям, барам, столовым, ресторанам, ремонтным депо, колл-центрам, больницам, адвокатским конторам, отделениям полиции обычной и полиции сонной, ФСБ, зубоврачебным кабинетам, ветеринарным клиникам, хосписам, администрациям и правительствам. Днем, белым пустым полуднем взрослых нет в городе, и начинается Война. Кружат по улицам и переулкам, по пустынным паркам и широким шоссе отряды пенсионной самообороны и неорганизованные стайки детей. Кружат, следят друг за другом, преследуют друг друга бесконечно и выбирают момент. Иногда он так и не наступает – и к вечеру все мирно расходятся по домам, встречая ничего не подозревающих взрослых. И на следующий день все повторяется снова – до взрыва, до схватки.
Началось все с организации отрядов пенсионной самообороны. Того, самого первого старика, в них не было – погиб смертью трусливых. Схватил инфаркт, когда на него как-то раз упало ведро с ледяной водой. Конечно, дети не планировали и не хотели его смерти – но это было уже совершенно неважно.
Старик тот был одинок, ни родственников, ни друзей у него не было. Хоронили соседи – те же пенсионеры большей частью. На похоронах народу было мало – кто заболел, кто проспал, а кто и вовсе обошелся без объяснений. Но на поминки собрался почти весь стариковский люд. Сидели, выпивали с птичьей неспешностью, грустно кивали головами и вели беседы о том, что, мол, скоро все там будем и пожили, пора и честь знать. Ругали, как водится, правительство – точно так, как ругают непутевого сына: и пьяница, и лентяй, и транжира, а все ж таки родная кровь, родная душа.
Но вот слово взяла железная женщина-колясочница Зинаида Зинаидовна. Выехав из-за стола в центр крохотной квартирки, она обратилась к старикам с пламенной и гневной речью.
- Вот, говорите, помер. Нет, не помер Василь…Василь Василич, скажем. Не помер! А был убит. Ведь это ведро его убило. Дети эти беспризорные! А мы все молчим да ждем, пока стерпится-слюбится. А если не стерпится? Если так нас всех и поубивают?!
Вокруг застучали возмущенно костылями и заохали. «Доколе!» - привычно возопил одинокий дрожащий голосок. Это был пострадавший от советской власти бывший режиссер Павлов, человек, очень тонко чувствовавший драматургию момента.
- Вот именно, доколе! – сплотила ряды Зинаида Зинаидовна, - Ведь жить бы да жить еще! До ста лет ведь люди доживают! А я думаю – почему бы и не до ста пяти не дожить? Пять годочков-то разница небольшая!
- Пожили, надоело уже, - буркнул из угла декадансный слесарь Григорьев. Впрочем, он был самым молодым в собравшейся компании, ему было всего сорок пять. Он и пришел-то только потому, что вообще посещал все похороны в городе.
- Кому надоело, а кому нет! – отрезала Зинаида Зинаидовна, - Какие ж наши годы? Жить да жить, но не дадут. Затравят! Надо этот вопрос ставить на повестку дня и решать. А то и оглянуться не успеем.
- Надо бы с родителями поговорить, - заметил кто-то.
- Тюю, родители! – насмешливо фыркнула Зинаидовна и улыбка ее блеснула вечно молодым золотом, - Они ведь такую шпану и вырастили, родители-то!
- Верно, верно! – поддержали старики, - Они и сами-то!
- Яблоко от яблони! – ввернул Игнатьич, сельскохозяйственный человек.
- Доколе! – крикнул Павлов, ударил кулачком по столу и гневно поглядел по сторонам.
Вокруг начинался гвалт и неразбериха, и Зинаидовна поняла, что консенсуса тут не добиться. Надо было брать власть и организацию в свои руки.
- Товарищи, спокойнее! Спокойнее! Это поминки все-таки!
Вокруг почтительно притихли.
- Предлагаю организовать отряды самообороны. Самообороны и порядка, точней сказать. Организуем подомное патрулирование, заодно и моцион. А то ведь они так совсем власть к рукам приберут!
Старики сдержанно возликовали, Павлов взволнованно стучал кулачком по столу, но кричать не решался. Только Григорьев улыбался загадочно и скептически.
- Что вы, Григорьев, улыбаетесь? – почувствовала силу Зинаидовна, - Смешно вам что ли?
- Мне бы ваши годы, - пробурчал Григорьев, вставая, - Я пойду, пожалуй. Поминки, я гляжу, закончились, - язвительным укором закончил он.
- Дезертир! – сказала Зинаидовна.
- Ласковое теля двух маток сосет! – ни к селу, ни к городу заявил Игнатьич. Зинаидовна пристыдила его взглядом.

На следующий же день Зинаидовна с парой добровольно мобилизованных старушек наделала красных нарукавных повязок с коричневой надписью: ппс. Пенсионный патруль самообороны, - разъяснила она. И старики тройками вышли в город. Дети глядели на них с восторгом и изумлением. Впрочем, скоро эти светлые чувства прошли.
Первой жертвой красно-коричневых ппс стал Лель. Это было не удивительно: старики детей побаивались, а Лель был…другой. Без птичьих косточек в карманах, без ножа за пазухой, без этой раздражающей дерзкой улыбки, без этих шальных далеких глаз. Лель был просто Лель, маленький и конопатый, и ему бы очень подошла аккуратная белая рубашечка. Но сейчас он был в потрепанной вельветовой куртке со волнистым знаком мира на спине, джинсах и разнузданных кедах – и это послужило поводом.
Лель шел себе, привычно глядя под ноги – он рассчитал, что если всю жизнь (он взял условные двадцать лет) глядеть под ноги, найдешь как минимум 2 военные медали, три кошелька и семь билетов в чужие города. Пока результатов не было, но ведь он начал эксперимент всего год назад. Еще девятнадцать лет впереди.