Из последних сил храня внешнее спокойствие, торможу грязный «Опель». За рулем бойкий дядька в кепке. Предлагаю:
— До Пулково за полторы.
— Давай за тысячу, — отвечает водитель.
— Не понял.
— Тысячи хватит. Что непонятного?
— Нет, — говорю. — С вами не поеду.
Ну вы понимаете. Уже почти закрыл дверь, а он мне:
— Да шучу я, шучу! Конечно, поехали за полторы.
Пришлось ехать, чтобы не опоздать. Как только мы тронулись, водитель меня засыпал вопросами.
— Видишь, — говорит, — поехал Харли-Дэвидсон?
Из последних сил храня внешнее спокойствие, торможу грязный «Опель». За рулем бойкий дядька в кепке. Предлагаю:
— До Пулково за полторы.
— Давай за тысячу, — отвечает водитель.
— Не понял.
— Тысячи хватит. Что непонятного?
— Нет, — говорю. — С вами не поеду.
Ну вы понимаете. Уже почти закрыл дверь, а он мне:
— Да шучу я, шучу! Конечно, поехали за полторы.
Пришлось ехать, чтобы не опоздать. Как только мы тронулись, водитель меня засыпал вопросами.
— Видишь, — говорит, — поехал Харли-Дэвидсон?
— Вижу.
— Знаешь, кто такие были эти самые Харли и Дэвидсон?
— Здоровенные бородачи в кожаных жилетках?
— Неа. Парочка евреев, иммигрировавших из Одессы в США, Харламов и Давыдов.
— Занятно. А вы не могли бы…
— А знаешь такого актера — Сергея Харламова?
— Слышал что-то.
— Недавно подвозил его. Он голосовал возле Петропавловской крепости. Попросил отвезти в театр Ленсовета. А я говорю: откинулся что ль? А он — нет бы сказать, мол, начальник отпустил за ворота спектакль отыграть, да сразу назад в карцер. Говорит: да ты что, в Петропавловске тюрьмы давно уже нет, я просто живу тут рядом… Ну вот и скажи мне теперь, о чем с ним можно разговаривать?
— Да уж, — говорю. — Только я сейчас тоже не лучший собеседник. Депрессия.
— О, депрессия! — восклицает дядька, что-то объезжая. — А сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— Мои поздравления.
— Я не понимаю.
— А это нормально, — отмахивается он. — Скоро все поймешь, не бойся.
— Да ничего я не боюсь!
— И не лги.
Мне добавить нечего. Что они все такое знают, чего не знаю я? Лев, таксист в кепке, Далай Лама, утверждавший, что если в жизни все идет наперекосяк, значит, в нее пытается войти что-то прекрасное. Помню, впервые услышав это, я сказал: «Тогда, судя по последним событиям, на мой дом готовится рухнуть самолет, полный супермоделей» Как ни странно, примерно так оно и вышло.
Мы прибыли в аэропорт на удивление вовремя. В терминале я вспомнил падающий Боинг, полный супермоделей, и стал бояться, что Лев попадет в авиакатастрофу. Если бы вы тогда спросили меня почему, я бы не смог привести ни одного довода — голая паника, безосновательная как нацизм. А люди стоят вокруг с красными и белыми розами и табличками, на коих написано «Symposium Delphi» и «Mr. Jebran». Как, думаю я, они не боятся за тех, кого ждут? Уму непостижимо.
Самолет Льва подлетел, приземлился и не разбился. Лев вышел мне навстречу. Гитары нет, но выглядит ладно. Небольшая сумка, шляпа, синий пиджак. Я рядом с ним — руины Карфагена. Вот только бриться Лев так и не перестал, но это, конечно, вопрос времени. Мы обнялись.
— А ты похудел, — говорит Лев. — Пойдем-ка вон в тот кафетерий. Я голоден как бык.
— А вас что, в полете не кормили?
— Кормили. На выбор — рыба с рисом либо курица с макаронами.
— Оу…
Лев — вегетарианец. Другим он свою философию не навязывает, но если вы сами его спросите, он расскажет, что считает мясоеденье, возможно, самой большой ошибкой человечества.
Вот мы сели за столик, и подходит к нам официантка. На бэйдже ее написано «Любовь Пушке».
— Здравствуйте, Любовь, — говорит Лев. — Я буду грибной крем-суп и пасту с четырьмя сырами.
— А мне, — говорю, — просто куриного бульона.
— Нет, — возражает Лев. — Ему то же самое, что и мне. Тебе нужно поесть нормально.
Я соглашаюсь, но, когда официантка уходит, спрашиваю:
— Это из-за того, что в бульоне убиенная курица?
— Я же сказал. Хочу, чтобы ты хорошо поел. Это все.
— То есть, ты не веришь в весь этот вегетарианский бред?
— Вегетарианский бред?
— Ну, о том, что в мясе хранится страх убитого животного.
— Ты все такой же зануда, — отмахивается Лев. — Речь сейчас не о том, во что я верю…
— Ответь на вопрос, — настаиваю я.
— Ладно. Я не ем зверей и рыб, потому что мне их жалко — вот и все. По этой же причине я не покупаю одежду и обувь из кожи. А что касается тебя, то если ты сам слышал про этот, как ты его называешь, «вегетарианский бред», то стоит ли рисковать в твоем состоянии? Ты боишься собственной тени. Куриный бульон напугает тебя еще больше.
Со Львом и в хорошем расположении духа трудно спорить, а в депрессии — можно и не пытаться. Любовь Пушке быстро принесла нашу еду. Я вспомнил, что обедать блюдом без мяса гораздо лучше, чем вообще не обедать. Малость полегчало.
— Ну а что насчет этой ужасной депрессии? — спросил я Льва.
— Ах это. Помнишь, когда-то ты мне говорил, что не веришь в депрессию и не считаешь ее заболеванием?
— Помню, — повинился я. — Но я же не знал! Теперь-то я…
— Нет-нет! Я не хочу обвинить тебя. Совсем наоборот. Все дело в том, что ты был прав.
— Как это?
— Ты был прав. Депрессия — это выдуманное заболевание. Тогда я выдумал ее себе, и все пошло из рук вон плохо. Я тебе не рассказывал. В тот вечер я вернулся домой, и мать попросила меня достать компот с антресоли. Я влез на стремянку и нашел там не только компот, но и ружье. С боевыми патронами!
— Может, твой дед охотился?
— В том-то и дело, что нет. Вообще никто из домашних не знал, как оно там очутилось. А на следующий день мне тетка бандеролью прислала «Камеру Обскура» Набокова. Книга была завернута в бумагу и перевязана очень толстой и длинной веревкой.
— Тааак…
— И первая мысль, которая у меня возникла, была такой, что мне подарили веревку, на которой я повешусь, — улыбнулся Лев.
— Верю, — сказал я.
— И вот тогда-то я вспомнил тебя с твоим неверием в депрессию, и мне стало кристально ясно: пора завязывать.
— Что, веревку?
— Да ну тебя, — смеется Лев. — Завязывать с депрессией. Взял я тогда эту веревку, разрезал на куски и подвязал ей виноградную лозу в саду.
— А ружье?
— А ружье театру подарил. Пусть оно лучше на их сцене висит, чем на моей. Выстрелит же рано или поздно. И вот с тех пор, Сережа, каждый день я чувствую себя лучше, чем вчера. Так что поздравляю. Впереди у тебя только лучшее.
— Как интересно. Значит, ты прилетел меня вылечить?
— Штука в том, что никто сейчас тебя не может вылечить, кроме тебя самого. А сам ты это сделать можешь в любой момент. — Лев щелкает пальцами. — Вот так!
— Вот так? — с недоверием переспрашиваю я. — Думаешь, я не пытался?
— Уверен, что нет. Депрессия так пугает, что столь простое решение ошибочно не кажется приемлемым.
Лев смотрит пристально.
— Твоя правда, — говорю я и, к собственной неожиданности, улыбаюсь.
— Счет, пожалуйста! — тут же реагирует он.
И тогда я засмеялся. Со мной, конечно, засмеялся и Лев. Ну сами посудите, он прилетел с другого конца страны, сказал, что нет никакой депрессии, показал мне, как щелкать пальцами и попросил счет у Любови Пушке. И, как ни странно, это подействовало. Мы оба смеялись. Люди за соседними столиками отрывались от поглощения чизкейков и глазели на нас. Кто-то из них улыбался, иные — наоборот быстро отводили глаза в капучино. Через десять секунд мы со Львом смеялись так громко, что дамочки с металлоискателями у самых дальних магнитных рамок отвлеклись. Казалось, весь терминал смотрел на первую за много лет прокатившуюся по моей щеке слезу радости. Все, что сказал Лев, было правдой. Вы, может, удивитесь, но все действительно ТАК просто.
