Все было как в кино.
Жених с невестой стояли, на фоне восхитительного заката за окном, смотря в глаза друг друга и не видя ничего больше.
Священник читал молитвы, которые, конечно же, имеют много смысла, но зачем тратить столь священные секунды на обдумывание молитв?
Жених утонул в глазах своей невесты, словно в марианской впадине.
Невеста же парила в глазах своего жениха как птица, наслаждающаяся полетом на высоте 10000 км.
Все... Молитва прочитана, и теперь священник спрашивает согласия на брак у обеих сторон.
- Согласен - сказал радостный жених.
- Согласна - сказала сияющая от счастья невеста.
И они потянулись губами друг к другу. Ничто не могло остановить этот поцелуй...

Тем временем, толстый человек с сигарой в золотых зубах, сидя на своем кресле, украшенном алмазами, рубинами и прочими драгоценными камнями, отчитывал своих подчиненных за то, что на его электростанции, согласно отчету, нехватает одного раба, и угрожал им сломать все пальцы, если раб не будет найден до заката.
Впринципе, этого раба никому жалко не было.
Он был негроидной расы, и обладал нетрадиционными сексуальными наклонностями, чего никогда не стеснялся демонстрировать.
Но вот пальцы... Стоило кому-нибудь провиниться, как босс сразу звал его, и ломал пальцы. А если некому ломать пальцы, то он вставал со своего кресла и шел на улицу искать людей с целыми пальцами...

А на этаж выше места, где проходила свадьба, секретный агент спасался от толпы мафиози, работающих на хозяина рабской электростанции. Агент поставил радиоуправляемую бомбу на охранную систему, которая запирает клетки для рабов, но случайно раскрыл свое присутствие.
И вот он, убегая по корридору от трех головорезов, увидел дверцу, которая вела в небольшое техническое помещение, и нырнул туда.
Головорезы пробежали мимо.
Выжидая время, агент рассматривал комнату.
Его окружало множество канализационных труб, а на потолке был люк, ведущий на крышу.
Но вылазить через него было рано.
Тут, агент сделал слишком резкое движение, из за которого в воздух поднялось много пыли, и он чихнул. Головорезы сбежались на звук, но увидели только открытый люк.
А через люк от них удалялся агент, держащийся за веревочную лестницу, сброшенную с вертолета.
Головорезы попытались убить агента с помощью своих автоматов.
Некоторые пули рикошетили от потолка и попадали в канализационные трубы.

Кал из прорванных канализационных труб стек на один этаж вниз и начал капать с потолка.
Жених и невеста вместе поцеловали пронизанный глистами насквозь кусок говна.
После чего, в зал ворвались несколько работорговцев, схватили невесту, и утащили ее.
Жених, еще не успевший прочувствовать вкус дерьма, отчаянно подумал, что это та самая фишка с выкупом невесты...
Но не прошло и секунды, как к жениху сзади подбежал сбежавший с электростанции раб и начал насиловать его прямо на глазах у изумленной публики.
Пока это все происходило, в зал вошел толстый человек с пасатижами, подошел к жениху и сломал ему, по очереди, все пальцы.
А агента, летящего на веревочной лестнице, сильно укачало, и весь его переваренный завтрак полетел вниз, разбил окно и облил жениха с головы до ног.

Тут, жених вспомнил слова своего умирающего отца.
"Если тебе плохо, думай, что все могло быть еще хуже, и тебе сразу станет легче."

Сразу после этого, канализационная труба окончательно треснула, и жених начал буквально утопать в говне.
Агент активировал радиоуправляемую бомбу, тем самым, выпустив рабов с электростанции.
Рабы прибежали в зал, и, не доставая жениха из кучи дерьма, стали по очереди насиловать его.
Босс электростанции начал гнать рабов обратно на станцию, но увидев, что они насилуют жениха, присоединился к ним.
Агент, увидев все это, изрыгнул остатки своего завтрака, спрыгнул с вертолета в кучу дерьма, и тоже начал насиловать жениха.
Священник вытер библией брызги с лица, которые остались после того, как агент прыгнул в говно.
А потом подумал - "а чем я хуже?", и тоже начал насиловать жениха.

Но тут большая куча говна зашевелилась.
Сам бог начал материализовываться через говно.
Такое случается очень редко, только когда на земле происходит какая-нибудь очень большая несправедливость.
Все замерли, понимая, что сейчас будет кара.
Бог метнул грозный взгляд.
Все, кто был рядом с женихом, отошли на несколько метров от бога.
Бог подошел, взял жениха, и начал его насиловать.

I
На улице было жаркое безветренное лето. Где-то за городом вставало солнце, тонкая полоска рассвета украсила звёздное небо. Григорий Котов проснулся от стука колёс «первого» трамвая. Он осмотрелся вокруг. Котов проснулся там же где и заснул, чуда не свершилось. После того как предки узнали, что он сидит на веществах, отчий дом стал для него словно застенки Гестапо. Старики бичевали его, разумеется словесно, но от того боль не уменьшилась. Его хотели сдать в наркологический диспансер. Однако ни приходы участкового, ни истерики матери, ни драки с отцом, ничего не сделали. В итоге Григорий перебрался в квартиру покойной бабки. Парень привстал на локтях, слез с пружинистой кровати и встал на ноги. Что-то хрустнуло под его ногой, это был пустой шприц, игла была заботливо закрыта колпачком. К наркомании Котов пришёл во время учёбы в институте, за неё он оттуда и полетел. Парень натянул штаны и футболку, надпись на ней гласила: Make love, No war. Он подошёл к зеркалу и поскрёб рукой своё небритое лицо. Правый глаз его был перевязан эластичным бинтом. Травма ранней юности лишь иногда давала о себе знать, на морозе и на входе в клуб «Эй ты, Сильвер - Долговязый Джо, канай отсюда, будешь своими зенками посетителей пугать». После неприятного созерцания своего лица, Григорий вышел в комнату, на диване спала непонятная девица, по-видимому, ей ещё не было и шестнадцати. Он посмотрел на девочку, хотя припоминая воспоминания прошлой ночи, она уже стала «женщиной», а может уже и была ею до этого. Григорию казалось, что это не его жизнь, а какая-то песня в жанре грайндкор. Он внимательно посмотрел на спящее существо: майка с непонятной надписью на Чайн-инглише и джинсы валялись рядом, на девочке была лишь его рубашка и небрежно натянутые трусы. Ночная подружка была самой обычной девичьей комплекции, худенькая с небольшой грудью, она, не прилагая усилий, уже возбуждала Григория. На подушке лежали её осветлённые волосы, её довольное, как у обожравшейся кошки лицо, сияло улыбкой. Еле пересилив себя, Гриша достал из серванта свою дудку, которая осталась у него ещё с поездки за город с «дружбанами». Тихо, чтобы не разбудить девушку, он вышел на балкон, его взору открылся так любимый и ненавидимый им ***ский район. Где-то внизу ходили дворники.. Иногда он подрабатывал дворником, а вообще был обычным фрилансером. Как же в России любят иностранные слова. От Солдата, который получает черепно-мозговые травмы и пизды от «дедов», а не сольды, как должен, до мерчендайзера, которого растаманы порой путают с вапорайзером. В общем Фрилансингом Григория были подработки где – угодно, Котов ненавидел просить денег у родителей. Он и так принёс им много страданий, а ограбление стариков – последнее дело. Григорий закурил косяк, и привычная картина мира приобрела более «радужные» очертания, кровь по венам заструилась с большей силой, и он вспомнил, что было вчера. Как он увидел брошенную девочку, которую избил какой-то мутный гоп – юноша, как привёл её домой, как они разговорились, вместе приняли ванну и как он отимел распаренное девичье тело, девчушка совсем не сопротивлялась, только говорила «ещё», а когда всё закончилось, она одарила его жадным влажным поцелуем. Котов услышал какое-то шуршание в комнате, затушил косяк об раму окна и вышел с балкона. Девушка стояла посреди комнаты и расчёсывала свои волосы, расчёской Григория. Она, то делала свои губки бантиком и хлопала глазками, то становилась не по-детски серьёзной, видимо вспоминала события прошлой ночи. Котов подошёл к ней сзади и обнял её. Девушка повернулась к нему и поцеловала его в губы. Григорий, не прилагая никаких усилий, подхватил девочку за ягодицы и повалил на пол. Она сказала: «Пожалуйста, не надо, я так устала, я этого не выдержу…». Котов слез с неё и упал рядом.
- Так что же ты целоваться полезла
- Ну я, просто ты такой милый, перед тобой невозможно устоять, - ответила девушка
- Тебе нравится моя щетина, мои оспяные шрамы, отсутствие глаза и редкие зубы, - злобно сказал Котов.
- Нет, просто ты не оставил меня на улице в одиночестве и…
- Это не важно, сейчас я отправлю тебя домой и обо мне не слова, забудь меня.
- Ох, а я так хотела стать твоей женой.
- Очень смешно! Get up, Stand up, baby!
Он встал и помог девушке подняться. Пока подружка принимала душ, Григорий пошёл на кухню сделал омлет и подал его на стол. За завтраком он не сказал ни слова, ах, если бы она продолжила спать дальше, он бы забил косяк, получил ещё горстку позитивных вибраций, плюхнулся в кресло и захрапел, а проснулся бы от солнечных лучей, слепящих глаза и от осознания, что закапал брюки собственной слюной. Но нет, этого не произошло. И вот он обедает с очередной «богиней», с детства он был приучен уважительно относиться к девушкам, из-за этого в глазах одних он был куртуазным - старпёром, а в других бесполой тряпкой. Однако это ему не мешало. После завтрака он рассказал подружке как поехать в её родной ***овск.
- Пока, удачи тебе.
- И тебе, не рассказывай никому о том, что случилось.
- Я понимаю, буду нема как рыбка.
Девушка вышла из квартиры и отправилась искать новые приключения на свою задницу. А Котов, Котов лишь проводил подружку взглядом.
Григорий закончил дымить, включил компьютер и хотел зайти в интернет, но как назло, кто-то позвонил в дверь. За дверью стоял какой-то небритый парень в кепке. «Открывай, сука! Мразь это был ты, я тя грохну нах», - словесный понос не утихал. Котов открыл дверь, тут его красным от канабиса глазам предстал тот самый гопник, который вчера избил девушку. Его фигура была неясным краснорожим облаком в синих спортивных штанах
- Где она, сука отвечай?
- Кто?
- Девушка, которую ты вчера увёл, - парень разозлился не на шутку
- Здесь её уже нет, ищи где-нибудь ещё, - сказал Григорий
- Я ещё вернусь, блядь и не один.
- Буду ждать, - сказал Котов, перехватывая в правой руке топорик, которым пользовался ещё его дед.
Котов вернулся за компьютер, пробежался по новостям: наводнение в Индии, крушение самолёта под Костромой, падение доллара, всё это когда-то интересовало Григория, но теперь он расстался со своей юношеской мечтой: нести мир, добро и любовь людям. Если подумать, разве это сложно? Но почему же тогда никто из нас этого не делает, все заняты только собой и своими мелочными насущными проблемами. Ещё в школе Котов думал над этим. Всё изменилось в один день. Те, кого он считал своими друзьями, предали его, жестоко пошутили, обманули, сделали его тем, кто он есть сейчас...

Очередной литературный тред, анон.
Рассказ написан мной в психбольнице, что, кажется, наложило некоторый отпечаток. Собственно, на фоне попыток творчества моих друзей и соседей это было лютейшим вином. Вне стен психбольницы рассказ смотрится весьма посредственно (мне так кажется, во всяком случае). В любом случае, прошу покритиковать, указать на ошибки в стилистике и особенно сюжете.
Благодарю.

КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС

Я нашел эту рукопись в далеком детстве – таком бесконечно далеком от сегодняшнего меня, что иногда я всерьез задаюсь вопросом, было ли это все на самом деле? Или, быть может, это один из моих старых снов (я запоминаю все или почти все свои сны; я помню кошмары, снившиеся мне еще до того, как я пошел в школу)? Или, может быть, это и вовсе отрывок какого-то фильма, всплывший вдруг из памяти, как всплывает в темной воде утопленник?
Но, с другой стороны, рукопись – вот она, а раз так, значит, и обстоятельства ее находки скорее вспомнились, чем привиделись мне. Впрочем, не знаю.
Мне было тогда лет семь. Я был самым обыкновенным мальчиком – пожалуй, даже чересчур обыкновенным. Неприятно обыкновенным. Я не слишком озорничал – хоть и озорничал иногда – и никогда мои проделки не выходили за скромные рамки обыденного. И временами я развлекался тем, что, позвонив в дверной звонок, с торжествующим хихиканьем убегал от приближающихся шагов.
Так было и тогда. Помню пятна солнечного света, бродившие по темному прохладному подъезду. Мы жили на шестом – предпоследнем – этаже. Три однокомнатных квартиры; а на седьмом – только одна. Трехкомнатная, как я узнал позже.
Я поднялся на два пролета – помню мягкую прохладную тишину и вечные сумерки широкой каменной лестницы – и остановился у единственной двери. Номера квартиры я не помню, а может, и не было его.
Я постоял немного в нерешительности – слишком уж торжественно здесь было, сумрачно и тихо – и, подойдя к двери, с силой нажал на звонок.
Динь-дон, динь-дили-дон, динь-динь-дон, дили-динь-дили-дон - я держал долго, очень долго, завороженный чистым и звонким пением, пока вдруг не услышал тяжелые, быстрые – гневные – шаги прямо у двери. Испуганный – ни капли веселья я не чувствовал – я бросился вниз. Может, я сейчас это выдумываю, но, кажется, убегая, я слышал яростный хриплый крик.
Запыхавшийся, бледный, я звонил (уже в свою дверь) и, как всякий ребенок, не решался оглянуться на лестницу.
- Ты чего? – удивилась мама. Она была вся теплая, домашняя, со всегдашней своей улыбкой – доброй и чуть тревожной.
- Там…наверху! Бежал за мной!
Мама, помню, посмотрела на лестницу и даже сделала движение, будто хотела выйти и подняться по ней, но тут же передумала.
- Там давно никто не живет, - сказала мама. Лицо у нее было серьезное.

День я провел как обычно (впрочем, не помню, что было обычно для меня в семь лет). Играл, наверное. Или читал.
Но отчетливо помню ночной разговор матери с отцом. Стены у нас были тонкие и я волей-неволей слышал все, происходящее в родительской спальне. После непонятных вздохов и всхлипов ( я тогда даже не слышал о сексе, но почему-то чувствовал себя неловко) наступила тишина. Отец тяжело дышал – даже это было мне слышно! – затем чиркнула спичка. Снова тишина.
   - Ты не знаешь, наверх никто не въехал? – мамин голос.
   Я лежал в душной темноте – у меня никогда не было ночника – и внимательно, как в предвкушении интересной истории или в начале фильма, слушал.
   - Нет. Кто туда въедет…после Никифорчука.
   - Наш, - мама издала неловкий, неуверенный смешок, - Говорит за ним кто-то сегодня погнался.
- Ерунда. Наслушался истори. Но я утром поднимусь, гляну.
- Спасибо.
Снова тишина и темнота. Я, кажется, начал засыпать, во всяком случае, вздрогнул и как бы очнулся, услышав мамин голос.
- А этот…Никифорчук, кого он, - долгая пауза, - Ел?
- Девочек, - сердито ответил отец, - Школьниц. Давай спать, а?
Помню, первым моим чувством было облегчение. Я был мальчик и в школу должен был идти только в следующем году.

Я, очевидно, рассказал обо всем своим приятелям, потому что следующее, что я помню, это как мы втроем (я, девочка по имени Люся и мальчик, чьего имени я не помню) стоим у той самой двери. Люся жмет на звонок, но том молчит. Тишина.
- Брехло, - сказала Люся. Она была веселая и добрая, а глаза у нее были веселые. Я вроде бы был в нее влюблен, - Просто глупая страшилка.
- Осторожней ты. Он, говорят, как раз девочек ел, - сказал безымянный мальчик.
- Там никого нет сто лет.
   - Может, он просто прячется. И звонок специально выключил. Я точно слышал тогда!
- Это ты нафантазировал!
- Нет!
- Да! Давай проверим? Заберемся туда и посмотрим.
- Как мы туда заберемся?
- Что-нибудь придумаем, - уверенно сказала Люся, - Сейчас разойдемся и каждый пусть весь день думает. Уж как-нибудь влезть можно!
Уж наверняка план – который мы, поверить не могу, осуществили – был сочинен не мной. Наверное, его Люся придумала. Или, может, тот парень – не только имени, но и лица его не могу вспомнить. Но скорее все же Люся. Если это, конечно, вообще был не сон.
В общем, мы решили спуститься с крыши на балкон той квартиры. По чему я согласился? Наверное, забыл свой страх. Ну и, конечно, не желал терять лицо – особенно перед Люсей. Помню, мне было страшно, с самого начала страшно. Крыша сверкала на весеннем солнце, в ней, как в зеркале, отражалось чистое небо и даже редкие клочья облаков. Ходить по ей было все равно, что ходить по воде или льду – казалось, один шаг и ты поскользнешься и понесешься к краю, прямо в голубую пустоту.
Мы подошли к краю – помню, как ветер играл ее темными волосами – и тот парень привязал канат к ограждению. Прямо под нами был крошечный прямоугольник балкона, а вокруг – необъятная пустота, до самого асфальта внизу.
- Ну, кто первый? – бодро спросила Люся, чуть отойдя от края.
Мы молчали. Помню, у меня засосало под ложечкой, я чувствовал себя странно легким – будто совсем пустым внутри. И еще холод. Как бы второй кожей всего меня обнимал тревожный холодок.
И все же я первым – хотя, возможно, память врет, приукрашивая мое поведение и преувеличивая мою храбрость – повернулся спиной к пропасти и как-то очень быстро соскользнул по канату на балкон. В последний момент, перед самым приземлением, я подумал, что сейчас вместо балкона сорвусь в пустоту.
Не помню, в каком порядке спустились ко мне остальные. Мы стояли перед стеклянной дверью и глядели на пустую – совсем пустую, обои да паркет – комнату за ней.
Мы не сразу решились открыть ее – все-таки это было уже что-то серьезное, что-то опасно близкое к делам, которые взрослые (в фильмах и вообще) называют преступлениями.
Но потом Люся просто взяла и повернула ручку. И дверь открылась. Там было холодно – холодней, чем на улице – и пахло сырой бумагой. Паркетный пол покрывала пыль, на выцветших обоях темнели крупные прямоугольные пятна.
   - Здесь раньше картины висели, - заявила Люся.
- А я думаю, зеркала, - тихо ответил безымянный мальчик.
Потрескавшаяся белая дверь вела в длинный коридор. Помню еще маленькую темную комнатку без единого окна, где мы передвигались на ощупь – там, наверное, было что-то жуткое (по крайней мере, жуткое для нас, шести-семилеток). Даже сейчас, вспоминая ее, я слышу отголоски своей детской паники. Но что мы там нащупали в темноте и чем нам это представилось – не могу вспомнить.
Да и не очень хочу, если быть честным. Зачем?
Там еще была ванна – единственная комната, где горело электричество…Мне только сейчас пришло в голову, что я не помню, чтобы мы включали свет. Просто белые стены, усталая лампочка под потолком и запах мяса – жирный и чуть соленый.
Мы толпились в этом кафельном кубе, бессмысленно оглядывались кругом и вдруг я заметил тетрадку – обыкновенную ученическую тетрадку в зеленой бумажной обложке. Только вместо привычного Пушкина или Гоголя на обложке красовался плохо выбритый курносый человек в кепке. Сейчас я знаю, что это Ленин.
Тетрадка лежала под ванной – и помню, когда я протянул за ней руку, мне почудилось, что сейчас меня кто-то схватит.
Наверное, я показал свою находку товарищам. Может быть, мы даже вместе прочли ее – этого я не помню, но это было бы естественно.
Вот, в общем, и все. Как мы вернулись из квартиры, я не помню – и это сильней всего заставляет меня сомневаться в достоверности воспоминаний. Тетрадку я, наверное, даже не прочитав до конца, сунул в ящик стола и забыл на долгие годы. А сейчас нашел.

«Меня зовут Аркадий Валерьевич Тушин. Я подлец и доносчик, а если смотреть на вопрос шире – еще и палач и убийца. Впрочем, скажу сразу, я не стыжусь и не жалею. В конце концов, «доносчик» и «убийца» - это просто слова, пустые, как все слова на свете. Я жил – и живу – в страшное, темное время, а потому и сам я таков. Я слабый человек, пустой человек – а потому, как зеркало, отображаю все вокруг себя, не имея ничего своего. Думаю, при царе я был бы вполне добропорядочным лавочником или, может, чиновником. Но сейчас я – таков. Да, я жил – живу – в страшное время и оно остановилось для меня. Всех несет волнами, а меня вот затянуло в омут. Глубокий омут, черный, холодный и пустой. Но я не жалуюсь. Судя по тому, что я видел, дальше стало бы хуже, только хуже.
Не буду врать, я донес на соседей из-за квартиры. Политика меня не волновала, а вот жилые метры – еще как. С другой стороны, стоит отметить, что мой донос не был ложным. Иван на самом деле был троцкистом – он сам мне об этом сказал. Представьте себе, сам!
Конечно, такого человека все равно рано или поздно посадили бы. И к нам бы вселили невесть кого. А так его комнаты перешли к нам – мне, моей жене Марье и племяннику Вове. Так мы и живем теперь втроем, тесной и дружной семьей, ха-ха! Вот только за окном все зима, все белые вихри в черноте. Мы ждали весны – поначалу. Но день шел за днем, день шел за днем, шли и шли они бесконечной шеренгой и мы наконец поняли, что время кончилось. Каждую ночь ветер сыплет в черные окна пригорошни колючего снега, каждую ночь я слышу, как скрипит за стеной кровать, а затем вспыхивает спичка.
- Что, не спится, Марья Григорьевна? - язвительно спрашиваю я в темноту. За стеной слышится гнусное хихиканье, затем громкий и глупый шепот племянника: «Козел!» - и тут Марья не выдерживает и начинает хохотать. Я против воли улыбаюсь. Да уж, наградил бог родственничком!
Все равно уже не заснуть.
В темной и холодной кухне я прикуриваю от синего газового цветка и представляю, каков я – белый, толстый – в это мертвенное мгновение. Затем бреду в ванну – там, окутанный паром и нежным, непрерывным журчаньем прозрачных струй, я могу наконец успокоиться. Я сижу на полу, привалившись к запотевшей стене и, ни о чем не думая, пью теплую водку, стакан за стаканом. Так, возле бесконечной бутылки, во влажном кафельном тепле проходит вечная зимняя ночь.
- Ты выйдешь наконец, сволочь? – резкий высокий голос мечется по ванной, взрезая мой бедный, мягкий мозг.
Значит, уже утро. «Пошла ты», - борочу я и тяжело, вяло поднимаюсь. Она что-то кричит – худая, встрепанная, злая старуха в грязном халате – а я, не глядя, протискиваюсь на кухню, и бурый линолеум липнет к босым ногам. На кухне у черного окна стоит и глядит на метель Вова – худой, длинный светловолосый.
- Сволочь, - не оборачиваясь, говорит он, - Привет, сволочь. Все слышал?
- Слышал, - я хрипло смеюсь, - Я ведь тебя вытащил. Добыл комнаты.Вписал. А ты? Ты?!
- Упился, - с удовольствием говорит Вова, - Маша, он упился.
- Вот подонок, вот мразь-то! Господи, и не стыдно ему!
- Сты-дно, - тяжело бормочу я, - Стыдно. А вам – не стыдно? Тебе, Марья, не стыдно? С ним, с племянником?
- Вовочка твой племянник, а ты мне не муж давно! Так что и нет тут ничего, за собой смотри, сволочь, сволочь, сволочь, - она падает, обваливается грязным пустым мешком на табурет, занавешивает лицо сальными прядями, - Куда ты меня затащи-и-иил?
- О господи, - с отвращением говорит Вова и грубо выхватывает из моей вялой кисти бутылку, - Дай, выпью.
Он глотает, высоко запрокинув голову, дергая кадыком, фыркает, как сердитый кот и несколько секунд глядит на нас, сидящих, с высоты своего роста.
- Ну и парочка, - презрительно удивляется он, - Наградил бог родственничками.
И уходит в темное жерло коридора. Хлопает дверь.
Серый свет запыленной лампочки, синий огонек конфорки, басовитое тревожное гудение ветра над головой. Неотступно алеет в черном проеме окна огромный плакат, висящий на доме напротив.
- Выпьем, Аркаша. Налей мне.
- Налей сам. Не развалишься, - голова тяжело валится на стол, мутные огоньки кружатся перед глазами.
- Сколько еще? Сколько еще все это будет продолжаться?
- Сколько-сколько. Всегда. Теперь – всегда.
- За что? Господи, мне-то за что?
- Тебе за что? Тебе? Ты что – не знала? Ты что – была против? Или отказалась вписываться в комнаты?
- А почему я должна отказываться? – орет она и у меня сводит скулы от ненависти.
   - Навсегда. Теперь ты здесь навсегда, - поднявшись, с удовольствием, от которого даже сердце сжимается, говорю я, - Ты здесь со мной навсегда. И ничего ты не сделаешь, никуда не убежишь.
Пошатываясь, подпираемый толчками невидимых в темноте стен, я бреду из кухни. В спину мне летит нож, и, брякнув о стену, падает. Вот так-то, Маша. Вот так.
До комнаты добрести мне не удалось – это я точно знаю, потому что проснулся я от того, что кто-то в коридоре споткнулся об меня.
- Животное, - с привычной брезгливостью говорит Вова.
Мне вдруг становится обидно до слез.
- Прости меня. Прости меня наконец.
Что-то шелестит и я вдруг чувствую рядом живое тепло.
- Простить, - сев рядом, говорит Вова. Чиркает спичка, на мгновение высветив его бледное лицо с широко расставленными глазами, к огоньку тянется белая папироса.
- Дай мне, дай я тоже, - суечусь я.
- Мне тебя не за что прощать. Может, это все закончится, когда нас Иван прости.
   - Иван умер давно.
- Тоже верно, - смеется он и передает мне папиросу, - Сам не понимаешь, кого убил, сволочь.
Он уходит.
А кого я убил? Никого я не убивал. И даже если убил – что такого в этом Иване? Ничего. Я же помню, ровным счетом ничего. Такой же подлец, как все. Или такой же хороший человек, как все – неважно. Разве что смелый… Да просто глупый!
Да… Его давным-давно расстреляли, дурака, счастливца, а я здесь, здесь, здесь, навсегда.
Я уже трезв – верней, почти не пьян, трезв я никогда не бываю – но мне лень вставать и на четвереньках я ползу по черному узкому коридору, бодаю головой дверь (тут меня снова распирает хихиканье) своей комнаты и вскарабкиваюсь на смятую постель.
Черным-черно, только просачивается сквозь ночь мутно-алое – огромный плакат, висящий на доме напротив. Над головой тревожно гудит ветер, проносятся за окном быстрые снежные вихри, похожие на призрачных коней.
Просыпаюсь я от нетерпеливого чирканья спички.
- Черт, отсырели. И все-то здесь прогнило!
- Ну и хорошо, не кури, побереги здоровье, - счастливо лепечет моя женушкка.
- Дура, - скучливо комментирует Вова. За стеной слышится шорох, скрипит дверь. На кухню пошел.
Полежав немного, я, завернувшись в одеяло, встаю и иду зачем-то за ним. В коридоре холодно и темно, будто глубоко-глубоко под землей. Из Марьиной комнаты доносятся бессмысленные животные всхлипывания. Ну а как ты хотела? Ад на то и ад, чтобы поплакать. А мы в аду, это уж точно. Больше-то негде, во всяком случае.
На кухне Вова прикуривает от конфорки. Лицо его странно течет и плавится в бледном газовом ореоле.
- Проснулся, сволочь? Пить будешь? – косится он на меня.
   - Буду, - нечленораздельно хриплю я.
На столе пол-бутылки вечной водки, хлебные корки, грязная консервная банка, полная заледеневших окурков.
- Пошли в ванну, - шепчу я.
- Пошли, - соглашается Вова и прячет что-то в карман.
«Не нож ли это он сунул, - вяло думаю я, - Впрочем, нет, он меня ненавидит. Не будет убивать. Да и не выйдет ничего».
Прихватив водку и папиросы, мы отправляемся в ванну. Я сразу же запираю дверь на щеколду, включаю горячие краны до упора и, хозяйски потеснив Вову, расстилаю на полу свое одеяло.
- Садись.
- Так вот что ты здесь делаешь, - он с любопытством глядит на меня и садится по-турецки.
- Здесь тепло, светло, - пытаюсь объяснить я, - И места мало.
- Уютно, - кивает Вова.
Выпиваем по очереди из горлышка, закуриваем.
Пар обнимает меня, гладит иззябшую белую кожу ласковым теплом. По венам расползается водочный жар, сердце оттаивает и, как всегда, становится легче и светлее. Ад – и черт с ним. Ха-ха, действительно: ад и черт с ним.
Вова заговорщически подмигивает и достает из кармана банку кильки.
- Оо, - благодарно говорю я, пока он открывает банку и накладывает пряные рыбьи тельца на крошащийся хлеб. Когда я ее последний раз открывал? Обленился, запустил себя до последней степени.
Мы выпиваем и закусываем. Обходясь без слов, дружески киваем друг-другу. Влажный пар заполняет маленькую комнатку, бьют в ванну и раковину горячие чистые струи. Я с приятной расслабленностью поднимаюсь и делаю напор послабее. Взглянув на запотевшее зеркальце, пальцем рисую на нем улыбающуюся рожицу. Рожица на глазах исчезает.
- Значит, вот что ты здесь делаешь, - повторяет Вова, - И ты никогда здесь ничего не замечал?
- В смысле? – не понимаю я.
Вова улыбается.
- Знаешь, почему я еще не превратил твою жизнь в настоящий ад? – я пытаюсь возражать против такой постановки вопроса, но он останавливает меня нетерпеливым жестом. Пьет, высоко запрокинув голову, и я слышу, как водка льется в горло. Он облизывает губы, улыбается. Темными смазанными пятнами я вижу сквозь пар его широко расставленные глаза – он наклоняется ко мне.
   - Однажды я решил принять душ и обнаружил, что ванна заполнена мясом. Вся, до самых краев. Красным мясом в черных капельках крови.
Я молчу.
- Я был пьян и не слишком испугался. Я вообще не придал этому никакого значения, представь себе. И я залез в ванну. Так вот, мясо было ненастоящим. Я видел, что мои ноги по колено в этой мокрой красной куче, но чувствовал только холодную шершавую ванну под ступнями. Странное ощущение!
Я молчу. Гляжу в покрытый зеленым одеялом пол.
   - Вот я и думаю: может, не так плохо, что мы здесь застряли? Потому что дальше была бы эта самая ванна. Только уже по-настоящему.
- Я не понимаю, - сердито вру я и хватаюсь за бутылку. Глоток за глотком обжигает мне горло, горячий пар крепко обнимает меня, но мне холодно.
   - Понимаешь. Понимаешь, скорее всего, - говорит Вова и отправляет в рот бутерброд. Я тоже угощаюсь. Закуриваем.
- Вы что там делаете? Одну меня бросаете, сговариваетесь? – визгливо, нагло взывает к справедливости Марья. В дверь настойчиво барабанят, - Вова, вылезай! Он еще придушит тебя там, он же сумасшедший, старая сволочь!
Вова с трудом сдерживает смех. С трудом подносит к искривленному весельем лицу поднятый палец, - мол, молчи. Я криво улыбаюсь. Молчу, отчего бы и нет? Отчего бы и не пошутить?
- Вова, Вова! Вова, отвечай! – крик и после секундной паузы, - Аркаша! Аркаша, прости меня!
Тут уж мы оба не выдерживаем и взрываемся хохотом. Марья бранится и плачет.
Отсмеявшись наконец, Вова поднимается и протягивает мне бутылку, - Ладно, хватит. Я пойду. Пей… сволочь! – и, смеясь, уходит.
Я закрываю за ним дверь. Тупо гляжу в светлую полость ванны, покрытую горячими прозрачными каплями. Ладно, потом.
Глухой шум воды нарастает, рокочет и гудит в тяжелой голове. Я выпиваю, без особого аппетита закусываю. Все, хватит.
Медленно, с трудом, встаю, закручиваю горячие краны.
- Свет за собой выключи, - орет мне с кухни Марья, но я уже скрываюсь в ледяной темноте коридора. Бреду меж невидимых стен. Шелестят на сквозняке отошедшие обои. С кухни доносится, - я вяло удивляюсь, - пение.
- Черный воро-о-он, что ж ты вьео-о-ошься, - Вова поет, довольно жестоко издеваясь над мелодией и текстом, Марья подвывает. Причем вполне искренно.
Я пробираюсь в комнату и опускаюсь на смятое пропахшее потом белье. Темнота. Где-то над крышей гудит ветер.

   Динь-дон, динь-дили-дон, динь-динь-дон, дили-динь-дили-дон, - простая и светлая мелодия будит меня. Я ничего еще не понимаю, но, уже полный странной радости и той легкой симпатии к будущему, которая зовется надеждой, выхожу из комнаты.
Волшебная музыка все играет и я медленно иду по коридору.
Вдруг мимо меня – из кухни в прихожую – чуть не со свистом пронесся Вова. За ним – обрывком серой ткани, подхваченной ветром – Марья. Уже у самой двери – я вдруг замечаю, что везде горит электричество, теплое, мягкое, желтое, как солнце на детских рисунках, - она прыгает и обхватывает Вову за колени.
Они падают уже в темноте и тишине. Я слышу неприятный костяной звук – и сравзу представляются худые белые колени Марьи, брякнувшиеся об пол, - и тут же страшные, хрусткие удары. И еще мне послышались – наверное, показалось, - шаги на лестнице. Легкие быстрые шаги, убегающие в тишину»


На этом рукопись обрывается. Дальше есть еще несколько строк, густо зачириканных, остальные же страницы чисты, если не считать двух корявых незаконченных рисунков – плоского парусника на плоском море и пустого оконного проема.
Этим можно было бы и закончить, но есть еще кое-что. Информация (определенного сорта информация) сейчас общедоступна. Я узнал, что Никифорчука – того самого Никифорчука, о котором говорили ночью родители – звали Владимиром. Родился он где-то в провинции, а в Москву – к дяде с тетей – переехал в середине тридцатых. Далее следует стандартная биография маньяка, не представляющая собой ничего выдающегося или хотя бы отличительного: убивал, ел, сочинял бездарные стихи. Разве что возможно – только возможно – биография эта, начиная с середины-конца тридцатых, полностью ложна. Впрочем, это неважно. На самом деле беспокоит меня память. Я ничего не знал и не помнил, жил самой обычной жизнью, и вдруг случайно найденная тетрадка совершенно меняет картину моего прошлого. Сколько еще таких белых пятен осталось? Что еще я видел, слышал, чувствовал, участником чего был и – позабыл? Это меня тревожит. Получается, я понятия не имею, кто я такой.
Последние ночи у меня частенько повторяется один и тот же сон: покрытое льдом озеро, я стою у черной проруби и вглядываюсь в воду. Что-то поднимается – молочно-белое, мутно светлеющее в черной холодной воде. Раздутый голый труп. Я подхватываю его и кладу на лед – и вдруг с невыразимым ужасом вижу подле себя целую гору смерзшихся тел. Всех их выловил я. Мысль эта так страшна, что я тут же просыпаюсь и долго еще не могу прийти в себя.