Дорога шла через винный рынок и унылые лачуги разбогатевшего за последние годы плебса – прямо к храму. Высокая башня, скрывавшая в себе жертвенники и золотые статуи вымышленных счастливцев, стояла свечой над городом, отбрасывая тень на тех, кто жил в нём, и служа маяком для тех, кто шёл в него со стороны моря. В ту ночь было холодно, и гроза подтрунивала над теми, кто искал в темноте своей столицы горячий очаг.
Мостовая сменилась щебнем, затем утоптанной глиной. Дорожка стала узкой и оканчивалась у неприметной двери в храмовой стене. Демьян отмахнулся ото сна и впустил двоих под крышу караулки. Гости скинули с капюшонов немного воды и молча поклонились. Тот, что был повыше, с грязной, словно бы тряпичной, бородой, указал в сторону сада и вопросительно посмотрел. Его голубые глаза пугали – он был или пьян или в лёгком бреду. Демьян кивнул в ответ, и оба гостя, выбежав во двор, переглянулись и заскользили между кипарисами, согнув спины. Вскоре их силуэты слились с пляшущей листвой, а потом и вовсе исчезли.
Где-то в вышине, на холмах, задрожали угольки – факелы приладили к стенам, а значит, стража не стала делать обход, укрывшись от дождя в дальней башне. И всё же разводить огонь в пустой караулке было страшновато – издалека могли заметить дым, изнутри заплясали бы игривые тени. Их танец казался бы чем-то неуместным, назойливым. Можно было греться вином, но мехи на полках оказались ветхими и пустыми – взятой с собой малой фляги с горячим яблочным уксусом могло до утра не хватить. Жутковато.
Ночной холод становился ближе, заползал поглубже – за короткую малиновую тогу, скатывался по брошам и цепочкам прямо на грудь, растекался по ней, поднимал мелкие седые волоски, давил на лёгкие. Кожа на подушечках пальцев стянулась и окрасилась молочным цветом. Сон застучал по костям черепа изнутри. Страх усиливался.
Императорский фрументарий присел на стул, стоявший в углу комнатки. Попытался заменить дрожь тоской – удалось. Воспоминания начали пестрить – изменённые, неясные, одинокие. В таком виде они напоминали порушенный частокол. Шли стройными рядами, ускорялись. Взяв разбег, начинали расталкивать тех, кто еле полз – эти были из самого детства, старые воспоминания, и вновь затихали, продолжая бессмысленную и печальную процессию. Всё это могло разбудить совесть, и Демьяну это не нравилось. Наконец, он представил себя кричащим в пустоту над храмом: «Тревога! Убийцы!», но картинка сухого стареющего шпиона, чьи слова проглатывает гроза, показалась ему слишком театральной и по-плебейски смазливой. Он подбросил эту фантазию, возникшую на пару секунд, под потолок, и она исчезла, как и полагалось вымыслу.
Сжав кулак, Демьян глядел, как вдоль запястья начали набухать зелёные трубочки вен. Он давно отводил взгляд и от своих, и от чужих рук - они казались ему чем-то срамным, мерзким, но сейчас это зрелище завораживало его. Кожа на них обвисла и покрылась чёрточками морщин за долгие годы ненавидимой фрументарием службы. Он попытался разогнать кровь, сжимая и разжимая пальцы, но теплее не стало. Решившись хлебнуть уксуса, он достал флягу и сделал глоток – язык дёрнулся от кисло-сладкой дряни. Распрямившись, Демьян начал ходить по комнате, заложив правую руку за поясницу. Цепи под одеждой грустно позванивали. Смерть понтифика теперь зависела не от него – он своё дело сделал, отперев дверь.
В небе раздался треск, и ливень забарабанил по черепице караулки ещё резвее. Тени приходили в движение, изгибались, маршировали в одном направлении с шагами, и останавливались, когда останавливался шпион. Шелест листвы на раскачивающихся кипарисах раздражал его, заставлял дрожать и требовал чего-то такого, о чём Демьян не хотел догадываться.
Он не испытывал ненависти к погибшему накануне императору – лысый тиран с ребячьей кожей был мягок в последние свои годы и умер от тифа, а не измены. Он был уверен, что в его смерти не было виновных. Наследнику не дали бы пойти по стопам отца, даже если бы у него нашёлся хоть один сторонник. Смерть понтифика, посвящавшего в императоры наследников, была такой же формальностью, как и само посвящение. Но может ли что-то быть важнее, чем формальности? Пройдут годы, прежде чем жрецы в слюнявых дебатах определят – кто будет новым государевым священником, а к тому времени государство станет другим – вернётся, возвысится Собрание Народа, откроются границы и рухнут храмы. Та безумная причинная связь, которая воплощалась в наследовании престола одним недостойным от другого, эта бюрократическая вакханалия, чехарда лизоблюдов прекратятся, а он сможет уйти на покой - куда-нибудь на задворки страны, которой он служил – и до императоров, и с ними, и после них. Этой беспокойной ночью стране можно было подарить покой на годы вперёд.
Гром прогремел вновь. Понтифик надел тунику на голое тело и ударил надушенной рукой по щеке – капельки фруктовой воды стекли к подбородку. В комнате было душно, лампы чадили. От благовоний подташнивало и кружилась голова. Море стыдливо шептало под балконом спальни. Жажда одолевала.
Двое мрачных мужчин проникли в трапезную через окно. Бородатый достал из складок одежды мешочек и передал его низкому, и тот, передвигаясь вприпрыжку, достиг обеденного стола. На нём лежали три горки фруктов, недоеденный гусь, смазанный горчицей, ваза с оливковым маслом и бокал с вином, из которого сделали пару глотков и оставили стоять. На краю был пустой графин и амфора, которая, как выяснил низкий, тоже была пуста. Он снял верёвку с горлышка мешка и начал доставать то, что в шутку называл «приправой».
Понтифик вышел в коридор башни – с моря ветра почти не было (он дул со стороны променада и, совсем чуть-чуть – от восточных ворот). Жар спальни неприятно грел спину. Пара метров по коридору, затем направо, и неприятная духота должна быть спасть.
Мазок, нанесённый на жареную кожицу гуся, почти не отличался от таких же мазков горчицы рядом. Низкий взял щепотку чёрного порошка и посыпал им края тарелки – напоминало молотый перец. Затем сцедил по капле прозрачной водички на каждую гроздь винограда и на каждый свежий мандарин. Синие капли в масло – синее стало жёлтым, пошипело пару секунд и улеглось. Наконец, из мешочка достали щепотку травы, похожую на водоросль, перевязанную красной ниткой у основания. Три травинки отделились от маленького снопа и утонули в багрянце бокала, сделав вино похожим по цвету на свекольный сок. Тут он заметил персик, который откатился на другой край, перегнулся через стол и понял, что рукой до него не достать. Бородатый у окна зашипел. Низкий сразу понял этот знак и отпрыгнул – через пару секунд за дверью раздался кашель, и в комнату вошёл старик в ночной тунике.
«Среди противников власти можно выделить две группы: тех, кого волнует вопрос «Кто?» и тех, кого волнует вопрос «Как?». Первым он помогает защитить свои интересы, вторым – интересы большинства. Первые имеют больше возможностей, вторые – большую волю. И кто из них победит – так ли важно тому, кто не принадлежит ни к первым, ни ко вторым? Служба всему, чему только можно. В молодости – славе страны, в зрелые годы – своим амбициям, сейчас… боги знают, чему я служу сейчас. Но эта предопределённость – тягучая, делающая жизнь поистине безнадёжной. Это жуткое представление о том, что будет, если цепочку причин и следствий не прервать. Дай боги августейшему ребёнку не участвовать в том, чем занимался его отец, я, жрецы, плебеи, торговцы с рынка… все мы, живущие здесь и на тех берегах. Всё это – тяжесть разрубания узла, который по-другому не развязать», – Демьян призывал покой, но мысли о смерти главного понтифика, до этого момента казавшиеся лишь изъянами слабой воли, обрастали в его сознании жутким образами. Такое пробуждение чувств на четвёртом десятке лет его удивило – он думал, что оставил сантименты в далёком детстве, когда из виночерпия сделался придворным шпионом. Он вспоминал все прошлые войны, интриги, кампании – тогда не было так страшно, теперь же нарушался естественный ход вещей. Наверное, это и была та свобода, которая возникает на месте разрыва. Впрочем, всё это имело целью покой и шанс спокойно отойти от дел.
