| >> |
No.4068
С полдня бродил Гриня по лесу. Дремуч лес да густ. Не прошлая б охотничья жизнь, не выбрался бы поди. Пока бродил думал всё. Решил воротиться в родную деревню. Тем более что и Соловьёв отсоветовал в началу возвращаться. Тяжки мысли гнал от себя. Будет ещё время думы думать...
Выбрался на дорогу. Сначала решил Верку Загубную проведать. На попутках до города доехал, хату без труда нашёл. Верка сразу открыла ему, как постучал, кинулася на шею, обняла. Обрадовался Гриня, тожа Верку обнял. Да не на долго обрадовался. Опосля разговора короткого понял он, что Верка его не узнаёт вовсе и как будто бы не в себе. В квартире одна одинёшенька, без умолку рассказывает о каких-то павлинцах и всё норовит руку Грине в рот засунуть. Походил он по квартире, перекусил малёха да решил уходить - делать нечо было тута. Верка вроде как ни в чём не нуждалася, виду была пристойного - видимо нормально живётся ей, хоть и не в себе. А вот Грине тут жить больше не хотелося ни сколечко. Ушёл от Верки прямиком до деревни, провизии прихватими, в свою квартиру стару не зашёл дажа. Шёл долго, иногда и подвозили конешна, но больша пешком. Хотелося пройтись, не спеша, воздухом надышаться.
За сутки дошёл, али около того. Ключ схоронённый на дворе отыскал, в хату зашёл. В хате порядок вроде, не заходил таки ни кто видать. Повалился Гриня на постель и заснул тут жа. Впервые за долго время заснул как человек, в покое.
Сначала-та никто и не знал, что Гриня вернулся. Сам он особо носа на улицу не казал, ел то, чаво с дороги осталося. Деревенские к евонну дому не подходили. Потом кто-та говорил ему, чево люди хаты сторонились, но как-то невнятна да непонятна. Вообще заметил Гриня, што трудно стало с людьми беседы беседовать - все норовили руку в рот засунуть, павлинцев поминали к месту и не к месту, меж собою так же общалися, будто в порядке вещей. Сначала-то оно как-то в диковинку было, но потом уж привык. Первым к нему батюшка Федот пожаловал, как узналося, что что хата не пустует. Постарел Федот, одряхлел, только глазёнки таки жа похотливые. -"Ох и потрепало тебя, Гришенька...", - только и смог сказать, как Гриню увидел. А каво б не потрепала-та жисть такая армейская - 7 годов оказалося служил горемыка. Пропал весь сок жизненный из Грини, вся пышность и упругость ево, шевелюра, в былые времена шикарна, торчала паклей, огонёк угас в глазах. Осунулся весь. На Петровых-то харчах и мёртвый красавицею станет, да ублажать пойдёт по указке - чево только не сыпали им в еду, а вот на человечьей пище быстро проступили на Грине все тяготы перенесённые, ох.
С полдня бродил Гриня по лесу. Дремуч лес да густ. Не прошлая б охотничья жизнь, не выбрался бы поди. Пока бродил думал всё. Решил воротиться в родную деревню. Тем более что и Соловьёв отсоветовал в началу возвращаться. Тяжки мысли гнал от себя. Будет ещё время думы думать...
Выбрался на дорогу. Сначала решил Верку Загубную проведать. На попутках до города доехал, хату без труда нашёл. Верка сразу открыла ему, как постучал, кинулася на шею, обняла. Обрадовался Гриня, тожа Верку обнял. Да не на долго обрадовался. Опосля разговора короткого понял он, что Верка его не узнаёт вовсе и как будто бы не в себе. В квартире одна одинёшенька, без умолку рассказывает о каких-то павлинцах и всё норовит руку Грине в рот засунуть. Походил он по квартире, перекусил малёха да решил уходить - делать нечо было тута. Верка вроде как ни в чём не нуждалася, виду была пристойного - видимо нормально живётся ей, хоть и не в себе. А вот Грине тут жить больше не хотелося ни сколечко. Ушёл от Верки прямиком до деревни, провизии прихватими, в свою квартиру стару не зашёл дажа. Шёл долго, иногда и подвозили конешна, но больша пешком. Хотелося пройтись, не спеша, воздухом надышаться.
За сутки дошёл, али около того. Ключ схоронённый на дворе отыскал, в хату зашёл. В хате порядок вроде, не заходил таки ни кто видать. Повалился Гриня на постель и заснул тут жа. Впервые за долго время заснул как человек, в покое.
Сначала-та никто и не знал, что Гриня вернулся. Сам он особо носа на улицу не казал, ел то, чаво с дороги осталося. Деревенские к евонну дому не подходили. Потом кто-та говорил ему, чево люди хаты сторонились, но как-то невнятна да непонятна. Вообще заметил Гриня, што трудно стало с людьми беседы беседовать - все норовили руку в рот засунуть, павлинцев поминали к месту и не к месту, меж собою так же общалися, будто в порядке вещей. Сначала-то оно как-то в диковинку было, но потом уж привык. Первым к нему батюшка Федот пожаловал, как узналося, что что хата не пустует. Постарел Федот, одряхлел, только глазёнки таки жа похотливые. -"Ох и потрепало тебя, Гришенька...", - только и смог сказать, как Гриню увидел. А каво б не потрепала-та жисть такая армейская - 7 годов оказалося служил горемыка. Пропал весь сок жизненный из Грини, вся пышность и упругость ево, шевелюра, в былые времена шикарна, торчала паклей, огонёк угас в глазах. Осунулся весь. На Петровых-то харчах и мёртвый красавицею станет, да ублажать пойдёт по указке - чево только не сыпали им в еду, а вот на человечьей пище быстро проступили на Грине все тяготы перенесённые, ох.
Долго сидели Гриня с Федотом. Рассказывал батюшка как жисть в деревне шла опосля отъезда Грининого. Как появилося среди мужиков ещё с дюжину умельцев-жопою вертельцев. Как потом и до зверья любитель нашёлся дажа. Как по выходным приезжали к ним с городу свинкеры, али сфинктеры: сбиралася тогда без малого вся деревня в сельском клубе и такое тама творили, что в приходе потом все святые на иконах спиною к пастве стояли с неделю - лишь бы не видеть окаянных. Теперича-то уж поуспокоилося всё: пара мужичков мужеложатся, да единственный до зверья любитель всё никак не угомонится. А ещё сказал Федот, что спустя лет пять воротился в избу свою на отшибе Пахом. Живёт теперь тама за высоким забором, вроде как с молодою девицей, лес рубит на дальней делянке да хозяйство держит.
Давнею, глубокою болью всплыло лесоруба имя в памяти Грининой. С девицей, значит. Загрустил. Чай допивал молча сидел, а Федот говорил да говорил всё и руку всё пихал-пихал в рот Грине, да он уж не слушал. Видно было по глазам батюшкиным, что не хочет он так просто уходить, что стариною тряхнуть хочет, бес. Но не до него было Грине, а уж охотку-то до мужиков ему навсегда мужчины-Петра служба отбила, да. Из вежливости потерпел ещё с часик батюшку да выпроводил во свояси как мог вежливее. С пониманием Федот отнёсся, батюшка всё ж таки - светла голова, настаивать не стал. Прибрал Гриня со стола да на покой отправился. Спал плохо, как в бреду. Пахом ему снился, Лещ с Цицероном да Соловьёва дом. Встал утром с головою тяжёлой, смурной, но решил всенепременно до Пахома дойти - хоть из даля на ево поглядеть; поди и не узнает ужо...
Вышел Гриня с избы да пошёл по краю деревни, чтобы на глаза людям лишний раз не попадаться. Шёл да думал всё, каков теперь Пахом, вспомнит ли его, узнает ли? Что за девицу он себе в жёны взял? А может врут люди? Так и дошёл до Пахомовой хаты, сам не помнит как. Хата действительно забором окружена. Добротный забор, высокой. Только было Гриня двинулся забор оглядеть, как вдруг, чу - из леса показался кто-то! Схоронился Гриня в конаве, затаился. Батюшки, да то ж сам Пахом! За спиной мешок да топор огромный, в руках из ромашек букет. Улыбается идёт, весь будто светлый такой, радостный. Подошёл к двери в заборе, открыл не спеша да внутрь вошёл. Шмыгнул Гриня тут жа к забору, до двери прокрался, приоткрыл чуть и смотрит в щель. А на дворе у Пахома, ммм, молода да хороша обнажённа девица гуляет. Пахома увидела - на руки к нему кинулась, целовать принялась. Подхватил Пахом её одной рукой, закружил - весело обоим, смеются! Вкруг них ромашки падают-разлетаются. Залюбовался Гриня, сам не понял, как калитку отворил, чтоб лучше видать-то было.
И тут приметил его Пахом. Девицу молоду да сочну тут жа на земь поставил, да собою загородил. Заорал: "Чаво тебе надобно, мужик?! Убирайся со двора моего, пока цел!". И потянулся за топорищем своим страшенным. Да только девица из за Пахома выглянула, да стрелою к Грине метнулася! Подбежала, обняла как отца родного.
-Ох ты, Гриня, моё золотце! - говорит.
-Благодарствую за похвалу, Семён Василич..., - так и вырвалося из уст Грининых. - Катенька! Ты ли это?! - вскричал. А девица головою кивает, она, мол, да улыбается всё. Тут уж гнев Пахома удивлением сменился, а секундою спустя опустились могучие его руки с топором наизготове, и кольнула сердце старая заноза.
Сидели они потом в вечеру втроём на веранде, как страсти встречи опосля разлуки долгой улеглися, чаи пили, да Катеньку всё слушали. А та рассказывала Пахому, как дружно они жили с Гринею и мамой Верою, как был ей Гриня отцом те 5 лет (не в пример Семён Василичу - содомиту, как говаривала мама Вера). Как потом забрал её буратина, когда Гриня с обезьянками плясал, да как нес её дорогой долгою лесными тропами, да принёс к Пахому в чащу густую. Как Пахома она испужалася, да потом привыкла и полюбила, а он об ей заботился как ни кто на целом свете. Дак как зажили они душа в душу, отстроили сызнова хату с верандой да хозяйство завели. Таков был Катеньки рассказ. А как опочивать она отправилась, так и не одевшись, настало время разговоров сурьёзных.
Дверь в хату притворили, Пахом горькой скляночку достал. Выпили. Закусили. Выпили ещё. И ещё. Начал говорить Пахом. Рассказал он Грине, что любил его всем сердцем, больша всего на свете любил, и умереть за него и без него готов был. А когда уезжал тот, простоял он на пыльной дороге почтишта всю ночь, слезами землю поливая. А потом кинулся в лес, себя от горя не помня. И там, в дремучем да тёмном лесу, дыша как загнанный зверь, во что бы то ни стало решил любовь свою вернуть. И явился тогда ему дровосечий демон, что в час невыносимой боли и страданий приходит к истинным лесорубам. И сказал демон, что получит Пахом любовь свою, ежели готов взять на душу смерть человека, что с любимым его близок. А Пахом в тот миг на всё готов был, и когда пропал Загубный, не жалел о содеянном тем более. Да только вот Гриня всё не возвращался. Томился Пахом в ожидании цельных пять лет, и уж начал было думать, что почудилось тогда в лесу ему. Но вот однажды ночью услышал у шалаша своего шаги тяжёлые. Вышел поглядеть, что за гостя незваного принесло. И предстал пред ним деревянный человек с девчушкою на руках! Протянул он девчушку Пахому, загудел голосом дровосечьего демона, что уговор ихний выполнен, мол, и растворился в ночи, будто и не было его. Не сразу до Пахома суть явления того дошла, да потом раздул он костёр, поглядел на девчушку - да и думать о Грине забыл, влюбился без памяти, о как. А дальше уж было что Катенька рассказал. Так что любят они теперь друг дружку и жить без друг дружки не могут. Вот так-то вот.
-Давай останемся друзьями, - говорил Пахом Грине. Да и не против был Гриня, полегчало как-то даже на душе немножко, хотя, чего таить, надеялся, казалось... будто бы... да...
Настал теперича Гринин черёд о жизни своей городской рассказывать. Как мог он прилично да в общих чертах описал ситуёвину, что с ним приключилася. Дак и то Пахом то бледнел то зеленел, его слушая. Если б Соловьёв-фокусник не покарал живодёров, молвил он, лично бы пошёл да перерубил всех сей же час. А потом напилися они до беспамятства, и остались валяться телами безвольными на веранде до утра. На утро умыла их болезных Катенька да накормила завтраком. Засобирался Гриня во свояси. Уж пошёл было, да предложил ему Пахом оставаться да жить у них, и Катенька согласная была, да. Но отвечал им Гриня, что не место ему тута, среди людей счастливых. Воспоминания его одолеют: хороши, коих уже не вернуть, и от того тоска душит, да плохи, что уже не забыть. Лучше уж вернётся он в свою хату, да будет там одинёшенек век свой коротать, да мысли тяжкие водочкой заливать. И ушёл, не обернувшись.
Года четые ещё Гриня так прожил, один-нелюдим. Пыталися Пахом да Катенька навещать его, подбадривать, да пьян он был денно и ношно. А то и с забулдыгой каким развратничал, да. В охотники Грине воротитьсяя не удалося. Вроде и помнит всё, а рука дрожит, да нога шуршит, и зверь его чует за версту - прячется да убегает. Так и пришлося вернуться к блядовству. Конешна, уж не сманить ему было холёного богатея, не тот стал Гриня и душою и телом. А потому, кто приходил - того и уваживал, ни кому не отказывал, лишь бы платили хоть сколько. Из приличных-то людей только батюшка Федот захаживал, да и тот перестал потом. Тянулися дни долгие да муторные во хмелю да бляду. Клиенты пошибу низкого и водочка им под стать. Спал, ел, да зад подставлял, ой да. И конца-то и края не видать тому было. Разум увядать начал, доброта душевная озлобилась и не радовало ужо ни чево. Решил Гриня, что енто - не жисть. А ежели не жисть, зачем жить? А ежели не жить, то умирать. Так решил Гриня.
В воскресение с утра запёрся он в своей хате наглухо, окошки ставням закрыл и пил до вечеру. А в вечеру приладил верёвку к потолку, на конце петлю смастерил да лавку снизу приставил - вроде правильно всё. Из дому лишь в ночь вышел - до места отхожего, чтоб, когда найдут ево бездыханного, не сильно обгажен был (в батальоне-то всякого насмотрелся, да). Вернулся в хату, ещё водочки скушал. Ну что ж - пора вроде. Встал Гриня на табурет, голову в петлю посунул, с табурета шагнул. Повис, как положено.
Вист. Вдруг стук в дверь. "Смерть поди пришла", - дамает Гриня. - "Надо пойти открыть..." Лавку ногами нащупал, встал, петлю снял с головы - харя красна, чуть не фиолетова. Пошёл смерть встречать. Засов отодвинул, дверь приоткрыл - а там рожа зверина мохната, на смерть вроде не похожа...
Спрашивает Гриня:
-Чаво надо?
-К тебе я, - говорит рожа.
Пригляделся. Натурально - не сметь... Зверюга кака-то...
-Со зверями не блядую, поди дальше по улице - тама зверья любитель живёт.
И захлопнул дверь.
А из-за двери слышится:"Григорий, я же - лось!".
-Да хоть лосось! Вниз по улице иди, говорю, к зелёной избе!
Задвинул засов, пошёл обратно в петлю лезть. Да только развернулся - а морда мохната прямо перед евонной харей стоит!
-Я тот Лось, Григорий, которого ты так жаждал, ждал которого, жизнь губил ради которого. Сам я вошёл, коли ты настолько себя позабыл, что и меня не помнишь. Пойдём к столу: сядем, поговорим.
|
