Приняв решение нелегкое, стал думать Гриня, как стать то девкой продажною? Изломал себе весь ум свой недалекий, но нашел решение: взял в хозмаге штуку специальную, "скотч" называется, да цвету телесного. Примотал хозяйство свое к ноге, да так, чтоб ни волос густых, ни яиц сиреневых видно не было. Смастерил из пакета целофанового с водою теплою, да носка хлопчатобумажного женскую пизду, смазал внутри вазелином, да прежде чем на место елдака приладить, решил сам испробовать. Нелегко было скотч отматывать, немало было слез пролито, кричал Гриня, как резаный, но справился, хоть и утратил весь волосяной покров в области бикини. Смазал многострадальную шнягу свою маслом сливочным, да надел на нее пиздень целофанову. О-о-э-эх! И тепло там, и мягонько, и туго, и гладко!
Так прошло еще три дня.

Проснулся Гриня в воскресенье утром - решительный. Солнце светит, птицы поют, господь отдыхает. Самое время блядью стать. Да и делать-то ни чего не надо! Дырка есть? Есть! Ни у что, что одна - хер-то ведь у мужика тожа один (хотя был у меня один знакомый егерь... ну да сейчас не о том). Масла барсучьего вона бочки стоят - намазал и пойдёт. Да как пойдёт! Как по маслу, говоришь? Да лучче! Много лучче, уж поверь мне.
Сиськи тожа какие-никакие есть, не бабьи конечно, но и не хуже (да ещё и получше чем у баб некоторых откровенно-то если - не висят мешками).

А вот хер? Что хер? Резать - жалко, авось пригодится потом ещё, спрятать - некуда. Ну и решил оставить. Чего там - спиной повернулся и не видать хера-то; токмо жопа да спина, да на бошке волоса. А волоса и так не коротки. Промыть золою да подрезать, потом поотростут ещё - в косу заплести, совсем по-дамски будет.

Решено! До вечера прихорашивался Гриня, волоса с седалища выводил дедовскими средствами, шкуру маслил свою, руки отпаривал, мылся да купался - 3 пуда грязи соскоблил. А как вечереть стало, достал с сундука платье старое бабки своей покойной, отца евонного сестры, надел да огляделся. А и неплохо вышло-то! И платье в пору (широкоплеча бабка была, лес валила да свиней душила в молодости), и ряха понежнела и задница отпаренная есть. Хоть сейчас прямиком себя еби!!! О-хо-хо-о!

А уж вечереет. Время-то как раз танцев в сельском клубе: вся деревня там, да ещё может с соседнего села пришёл кто (погорел клуб-то у них уж с год как в ту пору). Прошёл Гриня до клуба задворками - а ну как собаки не узнают ещё, покусают, да и спокойнее как-то будто бы (в диковинку в платье-то ходить по улице да без порток, но зад и хозяйство холодит - приятно).

Добрался значится до клуба. А в клубе веселье в разгаре. Двери настежь, ставни распахнуты, в окнах хари пляшущих мельтешат: бабьи, мужичьи, красные-довольные, глаза блестят, щёки потные трясутся, волоса всклокочены. Внутрях полы трещат от топота, на потолке лампы шатаются, посуда в буфете прыгает. В воздухе запахи телес разгорячённых. Гул стоит - башка не варит.

Выждал Гриня, пока баянист отдых возьмёт да за стопкой потянется, встал в дверях клуба во весь рост и голосом своим зычным как крикнет:

Выждал Гриня, пока баянист отдых возьмёт да за стопкой потянется, встал в дверях клуба во весь рост и голосом своим зычным как крикнет:
-"Эй, народ да люди! С сего дня Гринька блядью будет! Был мОлодец охотником - стал гузном работником! Не испытывает отвращения, лёгок в обращении! Приходи не стесняйсь к знакомой колитке, школярам да студентикам скидки!"

Прорекламировал себя то-бишь, заранее заготовился словесами-то хвалебными видать, складно так. Ну, значиться, дело сделано, надобно дать людям время обмозговать, а что б от поспешных выводов не пострадать, развернулся Гриня, да в обратный путь тронулся. Ну как тронулся - побёг. Напролом, к хате. Всё платье бабке изодрал, да зад поцарапал. Но не сильно, да...

А в клубе-то, сам думаю представляешь - слышно как комар дышит. Да не большой он как кобыла, господи помилуй! Тихо так, что слышно. Да не слыхал я, как комар дышит, вот окаянный. Вот ежели бы был там комар в ту пору... Да не помню я про комаров тама, были, нет ли! Заткнися уже и слушай!!! Тихо стало в клубе. Очень! Так тихо, что... ах ёп же ж твою матушку, оловянная твоя башка!..

Ошарашил их Гриня. Кто стоял - сели, кто силел - легли. Кто плясать не кончил - друг на дружку поналетали, а кто и на пол повалился. Батюшка наш местный, Федот, так истово крестом себя осенять принялся, что аж ветром от него повеяло. Бабы, кто понежнее, - в слёзы, детки хохочут. Бабки шум-гам подняли, докатились мол, антихриста вырастили в деревне родной, вот были б родители живы евонны - придушили бы собственными руками. У Ермолаева, офицера-то отставного, человека закалки старой да строгой, так вообще еда ртом пошла прямиком на китель да порты, ну да он уж пьяненькой был, от того может.
Учёный наш, Пашка (в городе учился в академиях), сказал мол, что супротив природы это, что ежили отверстие природою дано для выхода материй, в обратну сторону пользоваться им не должнО. Ну это он, конечна, молодой ещё, да перед девками покрасоваться учёностями своими; мужики-то, по 20 лет жанаты которые, уж лучче в курсе, под какие материи чего приспособлено, эх-хех. Ну энто бабья касательно, а тут-то - мужик.

Как же? Мужика? Да в зад?! Да вообразимо ли?
А вот ежели вдуматься?.. Неужто разница будет,.. а?
Вот такие мысли начали в голову постепенно красться. Не всем, конешна, но по совокупности лиц видно стало, что у кой-кого взгляд уже не столь грозен, даже батюшка Федот движенья свои замедлил и будто-бы задумался, а бабок беснующихся и подавно ни кто ни когда не слушал. И Ермолаев как будто бы вознамерился еду, с желудка обранённую, съесть обратно, ну да он уж старый, умом слабый, от того может.

А Гриня тем временем уж домой воротился. Сел на скамью, содеянного ещё как будто не осознавши. А ведь можно сейчас воротиться, в шутку всё свести, мол повеселить хотел в воскресенье. Али на спор, сказать, проиграл мол деткам в карты... да мало ли чего...
А не повернуть ли назад? Не бросить ли всё?
Вона лосей-то по лесу гуляет - стреляй до зарезу. Стоит ли ради одного жопу рвать? А ведь рвать придётся, взаправду придётся...
Но то какой лось! Царь! Не кажный про него и знает-то!
Охотников, лосЯ банального стреляющих, по два десятка каждое село имеет.
Да к ним ещё добавить
Тех, что из города, в просторных экипажах,
Не ради пропитанья - из-за крови жажды
В охотничий сезон угодья наполняют.
Их смерть берёт как косу и тропою
Ведёт к беспомощной добыче.
И зверя они "дичью" называют,
В самих же больше чем в животных дичи.
Судьба теперь возможность
За рамки выйти мне.
Словить такое,
Чего охотник ни один в глаза не видел.
Я должен - точка!
До тех пор
Не будет на душе моей покоя.
Обязан твёрдым быть
Мой дух!
Мой бог!
Я к цели устремлюсь,
Оставив за спиной сомнений морок.
Негоже жопу отдавать на растерзание мужику,
Покуда голову терзает мыслей ворох.

Побежали побежали думки в головушке. Сердце заколотится-встанет. Крутанулась комната, прыгнул пол в лицо. Покатилась голова по стол. Ой мама-мамочка! Тянут душу-душеньку в стороны противоречия, рвут сомнения. Али быть, али не быть. Ах как - мОчи нет, да что же будет с ним тогда.
Горяча голова горяча. Пустился ум в безумья пляс. Совладать с собой нет сил.
Словно сын дьякона на первом свидании интимном, словно дьякон в яслях. Словно сестра милосердия, жажду мяса человечьего осознавшая в смену ночную. Словно юнец, узревший псов совокупляющихся. Словно пёс, узревший совокупляющихся дьяконов.Застолби мне место в кошачьем гнезде - у Христа за пазухой волосы щекочут нос. Просмоли меня, проконопать. За лопату не ходи, за проезд оплачивай.
Бабушка не надо, я больше не хочу!

Как у речки под мостом,
За терновника кустом
То ли мне то ли тебе
Дьявол чудится во мгле.

Закрой ставни, закрой рот.
Слышишь - лошадь дико ржёт.
Закрой двери и глаза.
Нам туда смотреть нельзя.

Закрой уши и ложись.
Тихо кошки заскреблись,
Пёс забился в конуру -
Бесы ходят по двору.

Славный славный славный гористостный встретьвтестностный
бййээккъ шшшэээппп фффсссц-ц-ц-ц-ц
Бибо-о-о-нов!

Кхек-кхек-кхе...
Уф-ух, отпустло кажись. Ох господи-исусе, аж взмок весь.
Ну не бледней ты так, да вилы положи! С армии это у меня - найдёт, бывает, и не деться ни куда, покуда не выйдет всё.
Приключилася история на втором году службы.
Был у нас там один замполит, подполковник Бибонов...

С получасу Гриню мыслишки терзали, да тут вдруг стук в дверь. А ну ка - первый посетитель! Сел Гриня. Встал. Платье кой как оправил, волосья поприбрал, голову причесал да умылся. Вдохнул глубоко и пошёл дверь отворять. Отворяет - детки на пороге. Выдохнул. ...Опять вдохнул. -"Вы не по жопу ли мою пришли?" - спрашивает. Детки говорят, что нет, мол. Выдохнул опять, значится. Рассказали детки, чего в клубе было опосля того, как Гриня ушёл, чего народ говаривет тепереча ну и прочая. Напоил их Гриня чаем с баранками, предложил, так сказать, опробовать его в новом образе. Отказались детки (хотя цена, скажу я тебе, чисто символическая предложена была за всё про всё). Смеркалося, значится. Пора деткам домой. Проводил их Гриня до дверей (предложил ещё раз - не хочуть; ну что ж, ладно), запер дверь за ними да спать пошёл. Труден да долог выдался день.

А на следующий день - нечо и не случилося, не произошло не чо. И на второй день, и на третий. Напрасно Гриня сидел в полном наряде да к каждому шороху у дверей прислушивался. Не идёт ни кто. Так вся неделя и прошла. Тишь да гладь. Ну и начал Гриня поманеньку расслабляться да отвелкаться. На охоту ходить снова начал, на рыбалку, по грибы. Но от замысла своего, как и от слов своих, в клубе сказанных, не отказался. А потому, в деревне люди его сторонилися, и кто дичь да рыбу у него брал - руки приветственно не подавали. А и чёрт с ними! Только Царь! Только Лось! А и не придёт ни кто - отправлюся летом до другой деревни, а там может и в город подамся, но блядью буду! Так порешил Гриня.

На исходе уж месяц был с Грининого заявления. Страсти по поводу тому поулеглися вроде, Гриня на люди особо не казался, к нему тожа ни кто не заходил. Народец-то в деревнях тёмный, непривычного страшашийся - пакостили конечно немного. Кто камнем ночью в окно кинет, кто крысу дохлу на порог подбросит, кто в трубу печную несерет. А одныжны на собрании кто-то в Гриню хером бычьим зашвырнул - прямиком по голове. Да так точно, слушай - намотался хер на бошку, так Гриня и застыл на месте, как святой с нимбом. Да не, не призналися конешна кто кинул, смех подняли. Поди признаися - такой бугай он, вмиг руки-то повыдёргивает, да оружия полон дом к тому жа. Но терпел Гриня, сносил обиды ради цели своей, мечты своей ради.

Вот уже и весна заканчивается. Пора на новом месте счастья попытать. Начал Гриня собираться не торопясь. Одеждов бабьих ещё поприкупил, да у торговца, с городу раз в полгода заезжавшего, красок ентих для хари, чтоб красивым быть. Вот уж и день отьезда назначен. Но не суждено было Грине в то лето ухать.

За шесть дней до ухода, в ночь раздаётся стук в дверь. Гриня к подвоху готовый встаёт, колун берёт, дверь открывает. А в дверях стоит Пахом, во весь дверной проём. То лесоруб местный, детина здоровая. На что уж Гриня могуч, но Пахом на голову его выше и ширше. Говорит мол "к тебе я, Григорий, в гости". Надобно сказать, что не привечали Пахома девки деревенские: руки жёсткие, лицо - что из дерева же топором вытесанное, в щепе весь вечно, угрюм да молчалив.

Впустил его Гриня, посадил за стол, чего тому надобно спросил. Зайца может, куропатки, али вона карасей ведро свежих?
-"Не за зверьём, да карасями пришёл я. - отвечает Пахом. -Дело моё с охотой связанное, но плана иного охота та..."
Осенило тут Гриню. Ужели?! Ужели вот оно - началось?! Нежданно-негаданно! Вот он сидит, глаза потупил, одинокий дровосек, тепла да ласки ищущий.
Слова в горле застряли, но на попятную идти да отказ давать Гриня и не думал. Встал молча, засов на двери задвинул, окна и иконы завесил. Подошёл к Пахому, взял крепко за руку могучую да повёл на печь, в постель (лучину гасить не стал, дело в новинку всё ж таки, смекнуть надобно чаво да как, поглядеть).

Выудил Гриня сподподушки склянку с медовухой - откушали, дабы кровь разогнать да дрожь унять. Не сподручно поначалу-то было, всё неловко как-то. Но потом медовухою по шарам вдарило и заспорилось дело. Ох и ночка была, скажу я тебе! Ох и-и-и! Жир барсучий рекою лился, стены шаталися, окошки запотели все. То был горячий союз могучих тел мужских. Тел богатырских, не от гирь да снадобий опухших, а самою природою да честным суровым трудом закалённых. До утра глаз не сомкнули, резвилися мОлодцы, как печь не свернули одному богу ведомо. Заснули с первым петухом(,) в обнимку.

С тех пор и повадился Пахом к Гриньке, то раз на неделе, а то и два. Утром же, уходя, то дров наколет, то забор поправит, из благодарности значит. Бывало, что и просто зайдёт - к обеду тама, али чаю попить. Ну и с месяц вот так вот прошло, помнится. Пахом стал Грине по хозяйству помогать, да по нескольку дней в гостях оставался. Местные пакостить перестали. Поди тут напакости теперича. Вона Селивёрстову, в трубу-то гадил который, ага, "кто-та" ночью дверь в хату с улицы бревном подпер, что не выйти, да вырубил в коровнике "окно" во всю стену, да коровам рога поотшибал. Коровы-то очухалися токмо к третьему дню - стояли как сатуи, а от молока-то ещё с месяц гомном несло - напужалися, знамо, не в шутку.

А тут и лето - жаркие денёчки. Трава зелена, небо голубо, солнце заебло... припекает то бишь. В городе-то народ по отпускам, да по дачам. Начали и в гринькино село всякие захаживать, девок деревенских в клубе поплясать да в поле повалять. Ну и как-то по пьяной лавочке прознали про чудо местное - охотника до мужика Гриньку. А вгороде-то сам знаешь - народ смышлёный, в университетах да каледжАх учёный. А потому, Гринькою сразу жа заинтересовался директор одной фабирики Семён Василич Загубный. Семён Василич гостем был частым в краях тех - дача у него была недалече. Дача та размером аж с четыре людские хаты, да в три этажа ввысь, вот те крест! Ну и ентим летом с дачи в село Загубный наведался.

Воскресенья. Дело, значится, к ночи близилось, в клубе сельском водочки скушано было изрядно. Кто до своей хаты двинулся, кто до чужой; кто прямиком на полу в клубе спать улёгся, кто нутро своё изливал в густую травушку о стенку опершись. Семён Василич же находился в подпитии, но был энергичен и полон энтузиазма. Пятачок грубого деревянного стола перед ним был присыпан белым порошком, из правой ноздри струилась кровь, глаза горели жаждой действия, а вспотевшие ладоши прихлопывали по толстым ляжкам, колышущимся в такт одному ему слышной музыки, ритму которой вторили его ступни и пятки. Напрасно тёрлись неподалёку пышные деревенские девицы, надеявшиеся на очередной подарок за ночь, проведённую под его обширным взмокшим телом. Планы на вечер Семёна Василичап были куда более менее тривиальны. Тому способствовало ещё и то, что в кругу людей его уровня давно уже были в порядке вещей восторженные рассказы о юных школярах, прислуживающих в частных банях, об их нежной и гладкой коже и тесном внутреннем мире. Но чтобы заполучить школяра, достаточно было лишь, уплатив скромную сумму, провести вечер в известной бане, а вот попотчевать своим управленческим смычком деревенскую детину-охотника - это, брат, на дороге не валяется и было в тех краях дефицитом, особливо после войны, отгремевшей не так давно. Семён Василич уже воображал, как рассказ о его выходных приключениях будет высоко котироваться на очередном сборе акционеров, или заседании ремесленной палаты, или за кружечкой тёмного в бильярдной, и утирал кровь с носа.

Время за полночь. Честные люди, куры, свиньи да коровы спят, остальные отдыхают. Решил Семён Василич, что пора местного прелюбодея визитом почтить. Снарядились в путь: пенжак оправил, волоса пригладил, остатки порошка Ермолаеву в трубку ссыпал - спасибо, мол, за победу (тот дремал по обыкновению в клубе на стульчике), нужду на выходе с справил - готов. Вмиг домчалися до Грининой калитки, с автомобилю вышел - в одной руке шомпаньского бутыля, в другой - водки. В дверь стучатся - Гриня открывает. Тут уж сразу видно зачем пожаловали - рожа лоснится, глазёнки похотливые, ручёнки шаловливые - прямо с порога липнет да за зад ухватить норовит. По водочке да по шомпаньскому, под огурчики да редискочку; шутки в языке игривые, мысли в глове ебливые. Многоградусным полакомились-расслабились, да там же на столе содомию и организвали. А Загубный, скажу тебе, хоть и не молод уж, а усердствовал с полночи и так и эдак Гриньку ворочая, чтобы впечатлений набраться вдосталь.

И вот уж когда казалось, что Семён Василич как будто задремал и лишь изредка на Гриньке подёргивался, начался дождь. А за ним ливень. Лежит Гринька на столе, голову запрокинул, в окно глядит. И видится ему за калиткою в ночи будто знакомый силуэт. Высокий, плечистый, но такой понурый, сгорбившийся весь. И как током ударило - то ж Пахом! И подскочило сердце у Гриньки, внутри всё сжалось, аж Загубный проснулся и взвизгнул. Бросился Гриня к двери прямиком с посетителем своим промеж ног, запнулся - покатился по полу. Кое-как с себя его вытащил - усадил на стул (тот спросонья и понять-то ни чего не успел, но выкрутасы диковинные оценил). Выскочил на улицу в чём мать родила, да тама уж нет ни кого - пусто за калиткой, токмо дождь да ветра вой. Кликнул Гринька Пахома раз, второй - нет ответа, крикнул что есть мочи - тишина. Так и вернулся в хату, озадачен, с мыслями тяжёлыми. А в хате Семён Василич уже оделся да причесался, на Гриньку мечтательно глядит. Молвит, мол, домой пора ему. В щёку поцеловал, за работу похвалил, да обещал вернуться всенепременно, да с кульбитов невиданных сразу дело начать. Такой гонорар отвалил, что Гриня аж дар речи потерял, да чуть опять не отдался забесплатно. Но Загубный, телом мужским пресытившийся, ответил, что встреча у них ещё всенепременно будет, а коли дело и дальше так пойдёт, одарит ещё щедрее, и двинулся к выходу. Проводил его Гриня до двери, да лёг спать. Про Пахома как будто бы забыл на радостях...

С того дня сильна поменялась Гриньки жисть. Уж так его нахвалил Загубный, уж так расписал знакомым да товарищам, что сначала один-второй, а затем да и ринулися в село чуть ли не толпою фабриканты да купцы, богатый люд да чины всякие. Как ево: педерасты всех мастей, и представители властей, о. Что ты! Наперебой лезли! Уж потом как-то договорилися видать, что б не стоять в очередь-то: одна машина приезжат - друга уезжат; друга уезжать - третья приезжат. А с машин-то все важные идуть, пузатые да усатые, в костюмах да штиблетах. И вот так вот цельный день: то кобан, то тюлень. А у Семён Василича, как ето, привелегия была, о. В любой день мог сговориться да приехать, и все уступали Гриню ему, в благодарность, так сказать, за открытие и вклад в общее дело.


Зело - натёрли Грине седло, охо-хох! Но терпел Гриня, держался. Посетителю угождал, себя и инструмент в порядке держал. Переносил трудности с охотой. Ведь кажну ночь глядел он про Царь-лося сны. Как с дуплета промеж рогов его бьёт. Как шкуру потом берёт с него, рога. Как голову на стенку прилаживает: али всю с рогами, али одну бошку - без рогов. А рога тогда подле, на стене, а на них - одёжа. Другой раз снилось Грине, что врывается Царь-лось в хату и кидается на него, хохоча как Загубный и ноздри раздувая! Обзывает его блядью да шлюхою и лижет-лижет в щёку. А затем встаёт на задни ноги, скидывает с себя портки!... И тут уж Гриня просыпался и дальше не глядел от греха. Всяко снилось: и хороша и страшно, но уж в одном сумлеваться не приходилось - желание заветное крепко! Быть Царь-лосю Грининым трофеем - единственны во всём белом свете.

А иной раз снился Пахом...
Пахома с того дождя некто не видал и не знал нечо об ём. На делянке перестал бывать, изба пустая: кой чего из вещей нету да инструмента, конура пустая, курей тожа нет. Посему выходило - ушёл Пахом. Тихонечка, молча. Куда-куда.. Бох ево знает куда... Куда подальше. Сначала-та гадали, чаво он так. Потом как-тось история-то всплыла про ночь ту с Загубным, бабы сразу зашептались, что, мол, любил он Гриню, страдал де. О как. Да чёрт ево знает как всплыла, деревня же - ни чего не утаишь.

>>3902
Ненененене. Последнее сообщение не нужно.

ГДЕ ЛОСЬ БЛЯДЬ?!111

Побежали дни-денёчки да жаркие ночки. Спрос на Гриню велик был как прежде, но день трудовой со всеобщего согласия подубавили. А то ведь бывало по трое суток не спал, уставал вроде как, а когда вялой он да хмурый, оно ведь не так уж и в охотку. Хотя были любители и устамшего Грини - загодя время подбирали, но не много таких было. Не отказывал и деревенским, ага. Они как увидели, шта городские-та валом валят, тожа, занчится, приобщится пожелали, к культуре, так сказать. Да и давно уж думки-то были, не решался просто никто. А что - и разнообразие в интимном плане, и жена не бранит - не ревновать же к мужику, срамно же, вот и пущали мужей к Гриньке-то на "чай с огурцом", хех.

Батюшка Федот тожа - не остался в стороне. Поди ж тут останься: народ-то набожный - кажно воскресенье в церковь да на исповедь. И вот сидит Федот и цельный день слушает, кто Гриньку да как, да сколько. Каются да каются без удержу, да во всех подробностях, да так увлекутся, что аж взопреють и ни стуле заелозють. Начал и Федот на третью неделю... преть да елозить. А то! Но батюшка всёжа человек свтелый да от греха далёкий, а потому покумекал - исхитрился с Гринею не грешить. Рассудил так: бох на небе, чёрт в аду - дуализмъ во всём миру, надо мыслю довести - в Гриньке дуалзмъ найти, коли паства не брешит - Гринька жопою грешит, а от неё наоборот - рот! О! На том и порешил. А Гриньке-то чо - токмо заду легше, да поп всегда чистый-аккуратный, мирром пахнет и ладаном, одни хороши впечатления. А затем уж дальше Федот размыслил, что как человек к святому приближённый, должОн он не в удовольствие своё енто дело делать, а как будто бы на себя муку принимать. Вобщема, обменялся местами с Гринею в своих трудах праведных. Ево люд потом так и кликал "Отец Федот - всеблаженный рот, утром - душ спасатель, в ночь - елды сосатель", ех-хех. А тот и не обижался на неразумных, токмо журил малёха, ибо нёс крест свой с упорством и верою истинного христианина достойными. Да и детки в приходскую школу стали ходить охотнее, а то ведь, бывало, палкой не загонишь - то ли строг Федот был прежде, то ли ещё чо.

Надобно сказать, Гриня с ентого всего дела, окромя очевидных неудобств, получал хороооших подарков (и блогословение). Уж деньгам-то его задаривали как самомобо разумеющееся. А ещо кто от себя чего добавит. Деревенские свои всё мясо несли, птицу да яйцо с молоком. Горолские - деликатесов тама заморских, причуд всяких лестрических жужащщих-стучащих, парфюму, тефель да белья, да прочего тряпья. Платьев много везли особливо всяких разных: юбкаф, сарафанов, кофт да шалей, али как их там. Придёт скажем кто - нарядит прежде Гриню в платье - вот так мол охота, а потом ему жа и оставит, да. И чудной одёжи везли - бесовской одёжи. Сами бывало в неё рядились, бывало Гриню рядили, да с цепями и плетьми ещё, ох ма-а-ать - помереть не встать. Всё добро енто у Грини оставалося, копилося - цельный гардероб. Федот как увидал раз, так и просиял! Одевал всё Гриню в неё да воображал, будто диавол его истязает - веру закалял.

Бежало времечко своим чередом: посетитель к Грине шёл, он же - всё по совести исполнял, чаво не попросят делал. Нового узнал не мало, да. Такие выкрутасы, мама не горюй. От того ещё больше цениться стал. Уж год почти миновал с памятного посещенья Загубного. Отросла Гринькина шавелюра ещё кучнее, заплетал в косу её бывало, али две - кому как удобнее. Погреб ломился от добра снеди, стол от угощений, койка от извращений. Ходил Гриня в помадах да шелках, в чистоте себя держал, с деревенскими ужо не особо якашался (да они там уж и сами промеж собой как-тось устроились - научились), токо если из уважаемых клиентов кто попросит - всякие ж бывают. Но батюшке Федоту завсегда пожалуйста - не отказывал. Бывало но выходные слеталось к Грининому дому аж с дюжину автомобилей, а то и больше - праздник плоти величали день тот. С пятницы вечера в доме закрывалися, и только в воскресенье к полудню расходились. Такая Гомора тама заваривалась - комары к дому боялись подлететь.

Навещал Гриню - любимца первенца своего, и Семён Василич. Иной раз забирал его с собою, в город, людей поглядеть, да себя показать. По ресторанам его водил, театрам, да неприметным заведениям, знать о которых постороннему негоже. Нравился Гринька там всем оченно, хвалили всё его, этакова здоровяка умелого, захаживать звали. И вот однажды приехал Загубный в очередной раз на ночку-другую, да и говорит Грине: поедем, де, со мной в город. Да не на день али два, а навсегда. Обещал поселить его в роскошны апартаменты, с гаражом да личною автомобилей с извозчиком. Все, в чём бы нужда не появилась у Грини, обещался предоставить, хотя Гриня к тому времени своим-то деньгам заработанным счёт потерял. Ну вот, мол, и потратить будет где, а то чо в селе-та с ними делать... печь разве только топить.

Призадумался Гриня. Ни разу он с села надолго не уезжал, знал тут всё как свои пять пальцев, а там что же - другой мир совсем, новое всё, люди другие. Но вот мысля какая пришла в голову: времени-то минуло не мало с тех пор, как Гриня торговать собою начал, а безысходности что-то не чувствуется. Скорее уж ннаоборот - дай бох так каждому жить. Ну и что, что ебуть - всех ебуть, кого так, кого иначе. Да и Царь-лось совсем сниться перестал - не с просто енто. Надобно менять что-то, может в городе чего выдумать удастся. Думал Гриня крепко да обстоятельно, а на следующей встрече и заявил Загубному - забирай, мол, меня отседова. Всего забирай!

Назначили отъезда день. Был прислан за Гриней шикарный екипаж. Погрузили вещи все, избу закрыли, попросили местных приглядывать, дабы не залез кто. Попрощался Гриня со всеми по дружески тепло - все уж с ним смирилися да привыкли, с Федотом обнялся, в гости звал. Федот обещался быть к рождеству, с гостинцами. Вот и всё вроде, присели на дорожку. Ну... и пора пожалуй что. Влез Гриня на задне сиденье, дверь шафёр за ним прикрыл, завелися, поехали.

Махали ему во след мужики да бабы, счастливого пути кричали, бежали за машиной ребятишки, да собаки. Вот уж и край села. Катит не спеша автомобиля по дороге деревенской, глядит Гриня кругом - прощается с краями родными. Солнце катится к земле, деревья шелестят, птицы щебечут, лес опочивать готовится. И тут - будто ужалио Гриню в само сердце! Оборачивается он, в задне окно глядит, а на дороге позади - Пахом стоит! Стоит во весь рост, широченный да высокий, как лесной дух. Ноги стоят широко да твёрдо, плечи расправил, грудь богатырская вздымается, аж рубаха трещит. Видит Гриня: в руках его охапка цветов полевых, а по щеке, топором бритой, катится слеза. Чуть не взвыл Гриня в автомобиле, а может и взвыл, да не понял. Брызнули слёзы с глаз, хотел было рвануться прочь - обратно, в село, к Пахому! Да держал его Царь-лось, крепко держал, будто зубами вцепившись. Нельзя обратно, никак нельзя. Терзала разум мысля "вернусь - не будет Царь-лося, а не будет Царь-лося, знать напрасно всё, и мне тогда не бывать!" Так Гриня думал, да метался диким зверем в клетке, зубы сжимал что скулы сводило, лишь бы не заорать с горя. А Пахом стоял, с места не двигаясь, катились скупые слёзы по грубым щекам его, и губы шептали что-то. Тянул, тянул машине в след Пахом цветы полевые. И тянулся к нему Гриня, всей душою тянулся. Но не мог дотянуться и слышать не мог, что шептал Пахом. Боялся, хотел услышать, но не смел. Припал он весь к окну, замер и глядел на Пахома без отрыву, пока не скрыла его дорога за поворотом.
Несла машина прочь Гриню. Прочь от родной хаты. Прочь от родного села. Прочь от родного леса. Прочь от Пахома, который так и остался стоять за поворотом до глубокой ночи. А затем растворился во тьме под покровом леса, оставив лежать на дороге букет цветов полевых.
Шипела под колёсами дорога, пролетали мимо вёрсты. Мчался Гриня навстречу Царь-лосю. Мчался как никогда решительный, и высыхали слёзы на лице его.

На новом месте Гриню быстро устроили. Без лишнего шуму посидели в узком кругу, полежали опосля, как водится, в кругу ещё более узком, но там уж без шуму-та не обошлось. Лестричества полон дом, воды полоны трубы и тепло. К колодцу с бадьями ходить не надоть, дрова рубить тожа без надобности. Стали Гринины ладоши холёны да пригожи, да и остальной весь Гриня переменился со временем. Посетители стали иного сорта захаживать, да. Боле не был он грубым деревенским мужичиной, но персоною ценною многоопытной стал, для мусьёв толк в утехах знающих.
Загубный чо? Заходил, уваживал Гриню. Но потом с Семён Василичем, вишь ты, приключилась оказия.

Спустя месяц али два как Гринька уехал, отдыхал Загубный на своей даче на выходных и по дороге домой решил остановиться в Гриькиной деревенской хате. Накатила, значится, ностальгия, а ключами от замков, благо, располагал. Сидел он на Грининой постели, многово повидавшей, угощался вином, в погребах оставленным, да рукоблудил, вспоминая первую с Гриней встречу свою. И вот накушомшись и себя потешимши собрался в обратный путь. С хаты вышел, накрепко запер её, пошёл было к машине, но захотелося с выпитого по нужде - свернул до туалету на задворок, крикнул в сторону машины "Я щас". Свернул - и пропал, нету и нету. Прошло уж с получасу, водитель да охранник ево личный забеспокоилися. С четверть часу ещё выждали, да отправились искать в ту сторону, куда ушёл Загубный. Пришли на задворок, глядят - отхожее место, подошли, дверь октрыли, а внутри - Семён Василич: сидит над дырою - проветривает геморрою, спиной на стену опёрся и спит натурально. Подняли его, встряхнули, натянули обратно портки, взяли на руки да понесли в машину. Винищем вонища-а-а - хоть не дыши. Довезли до дому, значится, прокралися тихонечко, дабы жану хозяйскую не разбудить, да прямиком в костюме спать положили. Одеялом укрыли как положено да побыстрее убралися, ибо от запаха уж сами хмелеть начали.

А жена Загубнова, Вероника (Верка по-нашему), вернулась только под утро, пьяней вина сама. Завалилась спать рядом с благоверным, под бочок. Продрыхли оне таким макаром до полудню. Проснулася Верка, коньяку припасённого загодя хряпнула, огляделась по сторонам - дома, значится, уже неплохо. Рядом лежит кто-то, в полумраке особо не разберёшь. Винищем воняет и пенжак знакомый - муж значится. Глядь - топорщится одеяло-то в районе мужниной промежности - спит, а дело своё знает, кобёл. Полезла Верка под одеяло - такой уж порядок в семье у них заведён: коли с утра топоршится - полезай, Верка, по одеяло да лобызай как следоват.

Принялася за дело с усердием - оно с супружником таким лишним-то не бывает, авось одарит чем ещё. Чаво только не вытворяла, оторва языкастая. Семён Василич же хоть бы проснулся, бревном лежит, но "форму держит". Уж с полчаса действо длится, а конца и краю не видно. Начала уставать Верка: шея ноет, язык заплетается. "Не залезти ли верхом" думает, и себя порадовать, а то когда ещё возможность с мужем-то представится... И тут что-то кольнуло её в самый язык, аж взвизгнула. Спододеяла вылезла - Семён Василич не шолохнется, пошла в уборную. Подходит к зеркалу, глядит - заноза! Натурально заноза. А ещё казалося ей, будто чурку деревянную в рот взяла (но мало ли чаво покажется, опосля ночных-то возлияний). Пошла в строгости спросить с мужа, что тот за фортеля выкидывает. В комнату влетела, шторы распахнула, одеяло сдёрнула, а там - натурально буратина, с носом промеж ляжек. Одет в костюм Семён Василича, вином пахнет, лицо да руки грубо вытесаны, "нос" срамной из сучка выструган. Так и села Верка там где стояла.

Как очухалася, вызвала милицию, а как же. А те что: буратину забрали, с охранника да водителя спросили. Те, мол, нечо не знаем, с деревни привезли, в кровать уложили, подвоха не заметили - не досмтривать же его кажный раз, как накушается. Поискали Загубного везде, где бывал на медни - не нашли следа. Деревенские нечо не знають, видом не видывали, слыхом не слыхивали, спали де. Гриня тожа не видал уж с пятницы его. На том и оставили - пропал бесследно. Ни кого против такого раскладу не оказалося, только Гриня всплакнул разве. Буратину Верке в зад вернули, на память, пропажу казённой бумагой подтвердили. Вот так вот: был Семён Василич, да весь вышел. Да...
Тёмное дело было, ох тёмное. Ходил ещё по Гринькину селу потом слух, будто через неделю али две после пропажи Загубного, возвращались по сумеркам рыбаки в село, да в щель в заборе увидали, как над выгребной ямой на Гринькином задворке плясал чудным плясом большой серый волчище. Неистово плясал, люто. Прибежали рыбаки домой - глаза как блюдца, волосы дыбом, язык ко рту присох. Года два с тех пор к Гринькиной хате люд подходить боялся, что честной, что нечистый. О как...

А жизня дальше шла. Гриня всё искуснее становился, утончённее. Богател попутно, культуры набирался, нравов светских. Года через 2 до того дошло, что ещё и не кажному клиенту до себя допуск давал - привередничал. Гонорары евонны только росли от этого. Стал он шлюха видна, дорога да элитна. Даже с заграницы к нему ехали, да. Про Царь-лося и вспоминать перестал. Какой к лешему лось - и так хорошо жилось.

Жена Загубного дочь Катеньку растила двух годов от роду, да Гриню навещала. Али Гриня к ним в Гости захаживал. Ибо оставил Семён Василич опосля себя завещание: Веронике в течение пяти годов со смерти его раз в неделю тешить Гриню страпоною полтора часа с особым сластолюбством. Да прговаривать: "Ох ты, Гриня, моё золотце", а Грине отвечать "Благодарствую за похвалу, Семён Василич, дай Вам бох здоровья, сладкий мой". Поначалу-то чудно всё же было, но потом как будто распробовали, стали и чаще на неделе собираться. К концу срока уж и Катенька подросла - помогать стала, а бывало что и буратину привлекали.

Меж тем пристрастился Гриня в Загубновому порошку. Много его осталось от Семён Василича. Верка ево не брала, дабы Катеньке дурной пример не подавать, так что Гриня лакомился им сколько душе угодно. С охоткую жилось-работалось ему с порошка, да с выдумкой! Но как бы не бездонны были Семён Васили запасы, а всё ж за 5 лет к концу подошли. Да и брал Гриня к тому времени порциями знатными, что б забрало как следоват.
Ну и забрало его как следоват однажды...

Того дня на кануне спросил Гриня одного из клиентов своих - мужчину-Петра, толстого, похотливого израильтянина, где бы достать ему порошка всем известного. Насоветовал ему Пётр человека проверенного, обещал лично свести.

Вечером, в назначенный срок явился Гриня с мужчиной-Петром под ручку в одно приватно заведение. Как и обещался, познакомил его мужчина-Пётр с человеком, снабдившим Гриню всем необходимым по умеренной цене, да ещё сверху бесплатно прибавил - за знакомство. За рюмочкою поговорили о всяческой безделице, потанцевали малёха. Гриня пару сольных номеров исполнил собравшейся почтенной публике да засобирался восвояси. Попрощался со всеми. Знакомцу новому обещался позвонить, как надобность будет, и ушёл.

А засобирался Гриня от того, что в ночь на воскресенье - то бишь в день самый тот, традиционна встреча с Веркой была. Пришёл он к ей на хату - та уж в пеньюаре да во всеоружии.

Хватанул Гриня порошку! Коньяку хряпнул! Из одёжы выпрагнул! Сиганул к Верке как на крыльях.

Что заночь началась - эх! Дым коромыслом! И лежмя и стоймя, и по-собачьи и по-лягушачий, и как мыльница в ведре и как Ленин в октябре.
-"Ох ты, Гриня, моё золотце!"
-"Благодарствую за похвалу, Семён Василич!"
Катенька всё где-то промеж них копошится, смехом заливается. Пот течёт ручьями, слёзы радостные с глаз брызжут, буратина пляшет, Верка похотливо повизгивает.

Ох жеж мать моя! Буратина! Пляшет! Натурально прямо, вприсядку, да в ладоши прихлопывает. Вскочил Гринька вместе с причендалом Веркиным внутрях. Верку аж в сторону опрокинуло, укатилася под стол куда-то. А Гриня пустился в пляс с буратиною. Никогда ещё так не плясал душевно. Тут дверь отворяется и входят в хату две обезьянки с Катеньку росточком, как ангелочки хорошенькие. Обе в костюмчиках премиленьких. Берут Гриню за руки и кружат-кружат по комнате в танце. А буратина Катеньку на руки берёт - тожа пляшет. Радостно всем, хохочут. Не заметили, как с хаты вышли. Буратина с Катенькой в одну сторону уплясало как будто, а Гриня с обезянками влево. Долго ли плясали они, нет ли - не разберёшь, помнил Гриня, что кружилися они безостановочно, а вокруг них кружился прекрасный огромный Мир. А потом Гриня забылся и заснул сном богатырским.

Сколько проспал не помнил Гриня, помнил только видения свои чудные - с порошка Семён Василича не бывало такого, да. Открыл Гриня глаза, потянулся - а потянуться-то и не как. Накрепко привязанный он лежит чёрти пойми где. Поворачивает голову и видит: стоят сбоку от него премиленькие обезьянки и мужчина-Пётр.
-"Знакомьтесь, Григорий, - говорит мужчина-Пётр. - Это Цицерон и Лещ. Ну а меня Вы уж знаете. Чувствуйте себя как дома. Обед в двенадцать нуль нуль".

Не знал Гриня, сколько лежал он привязанным. Может день, а может неделя. Приходила к нему лишь молодая девка-медсестра в больничном халате, заправленном в галифе с лампасами. На плечах её были лейтенантские погоны, а рот накрепко зашит - прострочен машинным швом. Приносила она Грине еду и питьё три раза в день, да улыбалася всегда. А потом пришёл мужчина-Пётр. Рассказал он Грине, что забран тот в особое Петра распоряжение вторым специальным блядекрадным отделением, в составе двух боевых единиц, первого взвода роты внезапного реагирования Первого Всесоюзного Красного знамени Досугологического батальона. Сказал, что отныне закреплён Гриня за вторым Элитным Взводом Услаждения роты Орально-Анального обеспечения в качестве командира первого отделения в звании сержанта. Позывной - Гвердцители.

Отвязали Гриню, снабдили форменной одёжкой со знаками отличия, выдали жетон, военный билет да отправили устраиваться казарму. Не подумай, что Гриня сам всего этого хотел - подмишивали в еду да питьё им всем каку-то гадость, что начисто воли лишала да послушным делала. От того и мед сестричкам рты зашивали накрепко, что б не жрали они отраву эту, нормальными людьми оставаться могли.

Были в Гринином отделении окромя него ещё два человека. Один - фокусник Соловьёв. Позывной - Буханка. Знаменит был своими умелыми телесами ещё до происшествия, а после происшествия приобрётший уникальные черты и завербованный в Досугологический батальон. Происшествие како? Любил Соловьёв вытворят всякие смелые фокусы: то кобылу шиворот-навыворот вытряхнет, то гуся из рукава достанет. Говорили все про него, что нечист он перед богом, темнит чевой-то. И вот однажды, во время представления на арене Изборского драмцирка, решил он потешить публику карточным фокусом. Разложил карты на столе, дозволил ребятёнку какому-то румяному карту выбрать-загадать. Сложил карты в колоду не глядя, перетасовал как следоват. Изготовился. Баянист заиграл торжественно, затаили зрители дыхание. Потащил Соловьёв карту с середины колоды, резко руку с нею вперёд вытянул - и шарахнулся на пол безрукий по локоть и безногий по коленки. Все так и замерли, побледнели-позеленели. Но Соловьёв не растерялся, бодро крикнул "Але-оп!" и под шум аплодисментов публики восхищённой унесён был за кулисы. А ребятёнка того потом, говорят, пьяный обоссал.

Гремело потом имя Соловьёва на весь Изюорск. Но для самого его дело обернулось весьма затруднительным положением. Окромя нехватки конечностей повернулося его голова лицом в обратну сторону и была такова. Такой вот чудной конуструкцией был он захвачен Лещём и Цицероном и пребывал ею по сей день в служении у мужчины-Петра.
Потом рассказал он Грине, что знает, мол как руки-ноги вернуть: нужно де укусить в обе щёки генерального секретаря партии и тогда руки и ноги евонны в Соловьёву перейдут. Одной надеждою на встречу с генсеком себя он и тешил во служении Петру, сумев дослужиться до Элитного Взвода Услаждения.

Вторым был молодой мальчишка армянин Файхуддинов Давид Леонидович. Одному чёрту известно каким макаром, но был Давид и мужиком и бабою в одном теле. С родных краёв под страхом смерти изгнан был, жил где да как получится , зарабатывал на хлеб пением, пока не узнали о врождённых талантах его Петровкие соглядатаи. Был доставлен в расположение штаба все теми же Цицероном и Лещём. Позывной - Ара-мисс.

Так вот, втроём, Гвердцители, Буханка и Ара-мисс направлялись руководством на самы сложны задания: съезды компартии, заседания комиссаров, вознесение красного разума и прочие собрания высокопоставленных господ. Трудились оне там не щадя организма. Потом бывало до нескольку месяцев в лазарете выхаживали их. А на втором году службы при невыясненных обстоятельствах погиб Ара-мисс. Найден был мёртвым в кремлёвской столовой после Дня победы с курительной трубкой в желудке. Врач полковой смерть от удушья записал.

Бежало время службы. Заслужили себе высоку похвалу Гриня с Соловьёвым и ужо поговаривали об ихном повышении до командиров взводов, но судьба распорядилася иначе. Однажны, Лёжа с Буханкой в лазарете, увидал Гриня через неприкрытую дверь входную, как в инфекционно отделение женской роты прошествовало что-то до боли знакомое, из той, доармейской жизни.

Тревожно стало Грине на душе, заныло под ложечкой. Встал он кое как с койки, побрёл еле ноги переставляя к двери. Как дошёл - в корридор выглянул. Ни кого нету - собрали всех по личному приказу мужчины-Петра, встречать некого шибко важного гостя. Направился Гриня в инфекционно отделенье как мог быстро - саднило тело всё, и "чердак" гудел и "подвал" зудел. Все двери в палаты закрыты, темно, спят бабы. И лишь под одной дверью в конце коридору видит Гриня света полосу. К ней и пошёл,а куда ж щеё-то. Подошёл - шорох слышит. Как мог тихо подполз да глазом в замочную скважину поглядел. А в замочной скважине сидит девица-рядовой Миссионерской роты, а рядом с нею - животное: обнимает её по-отечески, конфетами угощает. Животное то здоровенное, мохнатое, с копытами да рогами. "Лось", вспомнил Гриня название евонно. А на бошке у лося - корона из берёзовых веток да ромашек с васильками. "Значится - царь-лось". "Царь-лось. ЦАРЬ, господи исусе, ЛОСЬ!!!". Сомнений быть не может: огромный и могучий, рога что кусты, ноги что столбы и хвост. И баба одинокая типажу соответствующего рядом.

Подскочил Гриня как ошпареный. Тут же вспомнил всё, что случилося с ним с той памятной ночи с Марьей-искусницей. Пахома впомнил, Загубного, Верку, Катеньку. Пробудился, воспрянул дух могучий Гринькин - выбил всю дурь с головы Петровскую! Перестали дрожать ноги, ушла боль невыносимая. Вот он - Царь-лось, нежданно-негаданно, сам в руки идёт! Попался!

Влетел Гриня ураганом в палату, дверь за собой захлопнул и телом своим закрыл. "Попался, бестия!!!" - орёт. Смотрит на него Царь-лось - ошарашен. С ног до головы оглядел Гриню, с головы до ног. Взгляд свой вдруг остановил на лычках на халате больничном Гринином. Глаза вытаращил, рот раззявил и ка-а-ак рявкнет голосом замполита: "У-у-уберите этого пиздюка отсюда нахуй!!!"

И тут из брюха Царь-лося выпрыгнули две здоровенные детины в кованых сапожищах при пудовых кулачищах и кинулися на Гриню. На что уж Гриня здоров, а енти его на две головы выше, да на пять ширше. Замяли угол, мутузили так, что стены трещали. Но не мог сдаться сейчас Гриня, когда цель жизни его так близко, как ни когда не была ещё. Вспомнил он свои охотничьи умения, как на зайца ходи вспомнил, на утку и даже на кабана. Взревел дурным голосом, кинулся на детин - в глотку одному зубами вцепился, от второго рукам да ногам отбиваться стал. "Братец Антон!" - вскричал один детина, видя как Гриня в другого впился. "А ну плюнь его!" - орёт. Схватил Гриню брыкающегося за ляжку, дёрнул что есть мочи и прямиком об стену кинул. Забулькал, заклокотал Антон! Кровь с горла хлещет, глаза закатываются. А гриня на полу у стеночки сидит - шмоток кровавый со рта выплюнул, улыбается да кровь со рта вытирает. Подбежал детина к братцу своему, трясёт за плечи, да того уж не спасти - и слепому видно. Заорал детина дурным голосом, кинулся к Грине, а тот ему и говорит: "Что же ты на меня-то кидаешься, окстись! Ведь не я Антошеньку-братика погубил. Коли бы не дёрнул ты меня за ножку - остался б лишь зубов след. А так - погляди что натворил! Глупый-глупый детинушка. Погубил Антошу-братика. Что же ты теперь мамке-то с батькой скажешь? Что, мол, укусил Антошу сержант, а я помочь хотел, да убил? Да потом глядел, как тот кровью захлебнулся? Ай-ай-ай! Что же ты за брат-то такой, что родного себе человека убил? Как же жить-то теперь с этим, да без Антоши-братика? Скажи ка мне!". Так говорил охотник-Гриня.

Заревел детина раненым медведем, подскочил к бошке Царь-лося, вытащил из неё замполита, а у замполита наган вытащил. Закусил зубами ствол, дёрнул крючок и испустил дух вертикально вверх. Поднялся Гриня с полу, забрал наган из рук детининых и грозно двинулся на бледнющего замполита с твёрдым намерением ответы на вопросы свои выспросить.

Ну же, чем всё закончилось? Куда пропал Семён Василич? Зачем внутри лося замполит? Мне нужны ответы!

Продолжения!!!!111 ну же!!! неужели столько было написано лишь для того, чтобы потом обламать читателя блеать!! 11

>>3925
А то.

Мб лось вербовал новых вояк?

И выспросил Гриня. Как следоват выспросил. Да на свою беду, ой да... Поведал ему замполит, что штаб батальона ентого стоит недалече от города, и вся содомия да телес увеселение тому штабу в ножки кланяется и под сенью его цветёт. И в городе и на много-много вёрст в округе. Кто жа для службы хорош не достаточно, но на вольных хлебах трудится, должон платить оброк, али будет определён в дизбат. А уж каков там дизбат думаю и сам докумекаешь. Платят оброк и все вольны девки, собой торгующие. И когда видно становится, что девица вся уж расклеилася и изнемогает, и появляется замполит с двумя детинушками Царь-лосем прикинувшись. Благо легенду ту в ентих краях знает кажный. Приходит он к девке в час ночной, когда она одна-одинёшенька, говорит он с девкою ласково, угощает чаем да сладостями. Ой да не простыми сладостями - с дурманом. А как задуреет девка, запевает запмолит особую чудну песню сладким голосом, о том, как жить отныне девице легко будет, как работаться будет ей с охоткою. Детинушки в это время девку обхаживают да ублажают до потери сознанию. И как девка, от удовольствий себя не помня, в дрёму впадает - уходит вся чесна компания во свояси. Девка же на следующий день как заново рождается, а всё тело её к пороку прибыльному рвётся. Так же и тута, в батальоне, - служивых девок таким жа манером из непригодности в строй вертают.

Ох и опечалился Гриня! Не было бы супостата рядом, заревел бы. Но зареветь-то оно всегда можно, а спаться бы сейчас надоть - под неусыпным оком палаты-то находятся, наверняка стража уж бежит по Гринькину персону. Собрался было бежать, да вспомнил про Катеньку.
-"Куда Катеньку дели!" - заорал.
Замполит растерялся, каку, мол, Катеньку?
-"Ктеньку, молоденьку девчоночку семилет, буратина унёс!"
Озадачился замполит, говорит нету мол у них ни каких Катенек. И Буратин нет. Среди молоденьких девчёночек только Лены, Маи да Октябрины службы в батальоне удостаиваются, да и заступают с четырёх лет, ни как не с семи...
-"Врёшь, сучий конь!" - кричит Гриня, да как пульнёт в ляжку замполиту. Взвизгнул замполит, забился за девку, что на койке сидела - спрятался. "Не знаю, блять!", - орёт.-"Ни каких ёбаных Катенек и Буратин не знаю! Ополоумел совсем, пидарас! Все мозги через жопу выдолбили тебе видно!".
"Авось, почудилось мне про Катеньку", - думал Гриня. -"С порошка, поди, почудилось. Не врёт вроде, ирод." Для острастки пальнул ещё пару раз в замполита, да выбежал с палаты навстречу демобилизации.

Но перво-наперво надобно товарища выручать. Побёг Гриня обратно в палату, к с Соловьёву. Да не добёг. Встретили его на полпути - полз тот в сторону корпусов офицерских. Схватил былона руки, но тут говорил ему Соловьёв голосам, словно лёд холодным: "Ступай, Григорий, обо мне не беспокойся. Судьбою уготовано мне остаться здесь и пройти до конца путь свой, много лет наз предначертанный. Ступай и не оглядывайся. Своя дорога у тебя, собственная. И с места этого расходятся пути наши. Спасайся, командир".

Удивлён был Гриня да тронут, сердцем рвался забрать товарища, но супротив желания его пойти не мог. Положил Соловьёва на землю и побёг в другу сторону, к КПП. Знал он, что уж ворвалися в санчасть многие солдаты и рыщут теперича в поисках Грини, и Соловьёва беднягу, схватили уж, сомнения нету. Но на Гринином пути ни души покамест - все гостя того важности высокой охраняют да обхаживают. Лишь на КПП два солдатика да офицерик курят. Помчался на нах Гриня, закричал "там сержант дизертировал из санчасти!!!". Офицер мигом в санчасть кинулся, а к солдатикам Гриня подбежал, обнял, да расцеловал в обще щёки лучшими своими поцелуями. И пока корчилися солдатики от обуявшего их удовольствия, стрелою метнулся через КПП к забытой уже свободе, о мыслях печальных до поры позабывши.

Двести метров уж до опушки оставалося. Двести метров не добёг. Засвистело над головою, загрохотало за спиною. Полетели в Гриню пули. Рухнeл он на земь, распластался. Ползти принялся было, да впереди заграждение с проволокой колючею, вот напасть. Оглянулся назад - две шеренги народу с винтовками снаряжёнными - все в Гриньку целятся. Пропало всё, не спастися. Да уж лучше подохнуть, чем в неволю вернуться! Встал Гриня не спеша, плечи расправил, огляделся вокруг. В последний раз. И рванул с места в сторону леса готовый пулю в спину получить. И тут жа услышал за спиною своей "Але-оп!". Чуть не споткнулся рылом в землю на полном-та ходу! Оборачивается назад - Соловьёв стоит! Натурально стоит - на ногах да при руках. Улыбнулся Грине, поклончик шутовской отвесил. Ноги в сапоги обуты, на руках кителя рукава от локтей до ладошей. Пританцовывать начал на месте, будто в нетерпении. А погоня Гринина замерла вся, стоят статуями.
-"Выручал ты меня много раз, командир", - Соловьёв молвит. -"Пришло время и мне тебя выручить. Да и себе пользу будет, аха-ха! Але-оп!". И словно вскипел батальон весь! Отовсюду люди полезли: с казарм, штаба, палаток, люков потайных в земле. Всех размеров да полов, званий да чинов. И все к Соловьёву идут, одёжу по пути скидывая. В круг него встают. Вокруг первых второй круг, вокруг второго третий. И всё в тишине мёртвой, аж мороз по коже. Сколько кругов таких набралося не счесть было. Глядел Гриня на чудеса енти из лесу уже, от греха подальше.

Остановилося движение. Стоит Соловьёв в центре чуднОго столпотворения. Раздался голос его: "Давно это дело было, Григорий. Был я маленьким мальчонкой в обычной рабочей семье. И вот однажды, в ночь со среды на сентябрь, принёс нам почтальон газету. Самую обычную. Взял я ту газету у почтальона да принялся читать - только научился к тому времени. И вот вижу я: крупными буквами написано на газете "ПРАВДА". А дальше буквами поменьше: "В наше славное время, товарищи, тому, с кем жизнь круто обошлась, кто без дома остался, кто для Родины и товарищей своих страдал, себя не щадя, да воздастся с полна! Получат всё, чего лишись и в придачу - нормальное человеческое жильё! Ура!"

-"Понял я тогда - вот она правда какая. Правда врать не будет! Всё хорошо будет в славной стране нашей. Но умерли мои родители через год, остался я сиротой. Люди жестокосердные с дома родного попёрли. Скитался я городам да весям, пока к цирку не прибился. Только честным трудом имя приобрёл - калекой стал. А дальше и сам знаешь. Но верил я, верил! Всем сердцем. Всей душою. Правда - не врёт! Не может врать Правда. И вот посмотри теперь! Посмотри! В-о-з-д-а-л-о-с-ь! Гляди какие руки, какие ноги! Лучше прежних! А на меня погляди - свеж и полон сил! Как не бывало десяти страшных лет! И вот сейчас! Сейчас, Григорий, будет у меня нормальное человеческое жильё! А-ха-ха! А-а-ал-е-е ОП!!!".

И пришла толпа вся в движение! Полезли друг на дружку, дуг в дружку, друг под дружку, да друг через дружку. Кто штабелями укладывался, кто выгибался фигурами, с людской анатомией несовместимыми, а кто и совместимыми - сущий ад творился.

-"А ты, командир, иди туда, где путь твой начался. Там судьба твоя тебя ждёт," - раздался из водоворота телес людских голос Соловьёва. И побрёл Гриня прочь от зрелища несусветного, то ли за друга рад, то ли о себе печалясь, то ли ошарашен. Не кажный день тако быват, да. Не знаш, чего и думать по началу-то.

В последний раз оглянулся Гриня на место бывша заключения своего перед тем, как тропинка свернула под гору. И видится ему, будто сидит Соловьёв в мансарде дома своего, целиком из тел людских построенного. Сидит в креслице из мужчины-Петра, Цицерона да Леща. Креслицо то на полу стоит из крепких спин мужских. Крыша низенька над полом из цельных девиц, друг дружку за талии держащих, а подпирают крышу ту заместо колонн самы красивы медсестрички. На дворе в конуре из прапорщиков как-то тело без рук без ног поскуливает. Улыбается Соловьёв сидит, ногу за ногу заложил, чаёвничает. И нежно тянутся к нему языками девицы-крыша.

Опомнился тут Гриня: а ну как соврал замполит, сучий конь. -"Нету ли там Катеньки?!" - кричит Соловьёву.-"Девчоночки с фамилиею Загубная?!". Призадумался будто Соловьёв, да отвечает "нету такой!", мол. -"Но ежели хошь - заходи не стесняйсь, командир. Мой дом - твой дом! А девчушечек тут пруд пруди!"
-Сейчас-то на с руки как-то, уж как окончательно обустроишься! Эта,.. вона!.. На 23е февраля жди, родной!
-Жду! Всенепременно жду! До встречи, Гвердцители!
-Бывай, Буханка!

На том и распрощались.

Неужели конец?? Там должно быть что то ещё !

>>4055
В конце будет написано "Конец." :3

С полдня бродил Гриня по лесу. Дремуч лес да густ. Не прошлая б охотничья жизнь, не выбрался бы поди. Пока бродил думал всё. Решил воротиться в родную деревню. Тем более что и Соловьёв отсоветовал в началу возвращаться. Тяжки мысли гнал от себя. Будет ещё время думы думать...

Выбрался на дорогу. Сначала решил Верку Загубную проведать. На попутках до города доехал, хату без труда нашёл. Верка сразу открыла ему, как постучал, кинулася на шею, обняла. Обрадовался Гриня, тожа Верку обнял. Да не на долго обрадовался. Опосля разговора короткого понял он, что Верка его не узнаёт вовсе и как будто бы не в себе. В квартире одна одинёшенька, без умолку рассказывает о каких-то павлинцах и всё норовит руку Грине в рот засунуть. Походил он по квартире, перекусил малёха да решил уходить - делать нечо было тута. Верка вроде как ни в чём не нуждалася, виду была пристойного - видимо нормально живётся ей, хоть и не в себе. А вот Грине тут жить больше не хотелося ни сколечко. Ушёл от Верки прямиком до деревни, провизии прихватими, в свою квартиру стару не зашёл дажа. Шёл долго, иногда и подвозили конешна, но больша пешком. Хотелося пройтись, не спеша, воздухом надышаться.

За сутки дошёл, али около того. Ключ схоронённый на дворе отыскал, в хату зашёл. В хате порядок вроде, не заходил таки ни кто видать. Повалился Гриня на постель и заснул тут жа. Впервые за долго время заснул как человек, в покое.

Сначала-та никто и не знал, что Гриня вернулся. Сам он особо носа на улицу не казал, ел то, чаво с дороги осталося. Деревенские к евонну дому не подходили. Потом кто-та говорил ему, чево люди хаты сторонились, но как-то невнятна да непонятна. Вообще заметил Гриня, што трудно стало с людьми беседы беседовать - все норовили руку в рот засунуть, павлинцев поминали к месту и не к месту, меж собою так же общалися, будто в порядке вещей. Сначала-то оно как-то в диковинку было, но потом уж привык. Первым к нему батюшка Федот пожаловал, как узналося, что что хата не пустует. Постарел Федот, одряхлел, только глазёнки таки жа похотливые. -"Ох и потрепало тебя, Гришенька...", - только и смог сказать, как Гриню увидел. А каво б не потрепала-та жисть такая армейская - 7 годов оказалося служил горемыка. Пропал весь сок жизненный из Грини, вся пышность и упругость ево, шевелюра, в былые времена шикарна, торчала паклей, огонёк угас в глазах. Осунулся весь. На Петровых-то харчах и мёртвый красавицею станет, да ублажать пойдёт по указке - чево только не сыпали им в еду, а вот на человечьей пище быстро проступили на Грине все тяготы перенесённые, ох.

Долго сидели Гриня с Федотом. Рассказывал батюшка как жисть в деревне шла опосля отъезда Грининого. Как появилося среди мужиков ещё с дюжину умельцев-жопою вертельцев. Как потом и до зверья любитель нашёлся дажа. Как по выходным приезжали к ним с городу свинкеры, али сфинктеры: сбиралася тогда без малого вся деревня в сельском клубе и такое тама творили, что в приходе потом все святые на иконах спиною к пастве стояли с неделю - лишь бы не видеть окаянных. Теперича-то уж поуспокоилося всё: пара мужичков мужеложатся, да единственный до зверья любитель всё никак не угомонится. А ещё сказал Федот, что спустя лет пять воротился в избу свою на отшибе Пахом. Живёт теперь тама за высоким забором, вроде как с молодою девицей, лес рубит на дальней делянке да хозяйство держит.

Давнею, глубокою болью всплыло лесоруба имя в памяти Грининой. С девицей, значит. Загрустил. Чай допивал молча сидел, а Федот говорил да говорил всё и руку всё пихал-пихал в рот Грине, да он уж не слушал. Видно было по глазам батюшкиным, что не хочет он так просто уходить, что стариною тряхнуть хочет, бес. Но не до него было Грине, а уж охотку-то до мужиков ему навсегда мужчины-Петра служба отбила, да. Из вежливости потерпел ещё с часик батюшку да выпроводил во свояси как мог вежливее. С пониманием Федот отнёсся, батюшка всё ж таки - светла голова, настаивать не стал. Прибрал Гриня со стола да на покой отправился. Спал плохо, как в бреду. Пахом ему снился, Лещ с Цицероном да Соловьёва дом. Встал утром с головою тяжёлой, смурной, но решил всенепременно до Пахома дойти - хоть из даля на ево поглядеть; поди и не узнает ужо...

Вышел Гриня с избы да пошёл по краю деревни, чтобы на глаза людям лишний раз не попадаться. Шёл да думал всё, каков теперь Пахом, вспомнит ли его, узнает ли? Что за девицу он себе в жёны взял? А может врут люди? Так и дошёл до Пахомовой хаты, сам не помнит как. Хата действительно забором окружена. Добротный забор, высокой. Только было Гриня двинулся забор оглядеть, как вдруг, чу - из леса показался кто-то! Схоронился Гриня в конаве, затаился. Батюшки, да то ж сам Пахом! За спиной мешок да топор огромный, в руках из ромашек букет. Улыбается идёт, весь будто светлый такой, радостный. Подошёл к двери в заборе, открыл не спеша да внутрь вошёл. Шмыгнул Гриня тут жа к забору, до двери прокрался, приоткрыл чуть и смотрит в щель. А на дворе у Пахома, ммм, молода да хороша обнажённа девица гуляет. Пахома увидела - на руки к нему кинулась, целовать принялась. Подхватил Пахом её одной рукой, закружил - весело обоим, смеются! Вкруг них ромашки падают-разлетаются. Залюбовался Гриня, сам не понял, как калитку отворил, чтоб лучше видать-то было.

И тут приметил его Пахом. Девицу молоду да сочну тут жа на земь поставил, да собою загородил. Заорал: "Чаво тебе надобно, мужик?! Убирайся со двора моего, пока цел!". И потянулся за топорищем своим страшенным. Да только девица из за Пахома выглянула, да стрелою к Грине метнулася! Подбежала, обняла как отца родного.
-Ох ты, Гриня, моё золотце! - говорит.
-Благодарствую за похвалу, Семён Василич..., - так и вырвалося из уст Грининых. - Катенька! Ты ли это?! - вскричал. А девица головою кивает, она, мол, да улыбается всё. Тут уж гнев Пахома удивлением сменился, а секундою спустя опустились могучие его руки с топором наизготове, и кольнула сердце старая заноза.

Сидели они потом в вечеру втроём на веранде, как страсти встречи опосля разлуки долгой улеглися, чаи пили, да Катеньку всё слушали. А та рассказывала Пахому, как дружно они жили с Гринею и мамой Верою, как был ей Гриня отцом те 5 лет (не в пример Семён Василичу - содомиту, как говаривала мама Вера). Как потом забрал её буратина, когда Гриня с обезьянками плясал, да как нес её дорогой долгою лесными тропами, да принёс к Пахому в чащу густую. Как Пахома она испужалася, да потом привыкла и полюбила, а он об ей заботился как ни кто на целом свете. Дак как зажили они душа в душу, отстроили сызнова хату с верандой да хозяйство завели. Таков был Катеньки рассказ. А как опочивать она отправилась, так и не одевшись, настало время разговоров сурьёзных.

Дверь в хату притворили, Пахом горькой скляночку достал. Выпили. Закусили. Выпили ещё. И ещё. Начал говорить Пахом. Рассказал он Грине, что любил его всем сердцем, больша всего на свете любил, и умереть за него и без него готов был. А когда уезжал тот, простоял он на пыльной дороге почтишта всю ночь, слезами землю поливая. А потом кинулся в лес, себя от горя не помня. И там, в дремучем да тёмном лесу, дыша как загнанный зверь, во что бы то ни стало решил любовь свою вернуть. И явился тогда ему дровосечий демон, что в час невыносимой боли и страданий приходит к истинным лесорубам. И сказал демон, что получит Пахом любовь свою, ежели готов взять на душу смерть человека, что с любимым его близок. А Пахом в тот миг на всё готов был, и когда пропал Загубный, не жалел о содеянном тем более. Да только вот Гриня всё не возвращался. Томился Пахом в ожидании цельных пять лет, и уж начал было думать, что почудилось тогда в лесу ему. Но вот однажды ночью услышал у шалаша своего шаги тяжёлые. Вышел поглядеть, что за гостя незваного принесло. И предстал пред ним деревянный человек с девчушкою на руках! Протянул он девчушку Пахому, загудел голосом дровосечьего демона, что уговор ихний выполнен, мол, и растворился в ночи, будто и не было его. Не сразу до Пахома суть явления того дошла, да потом раздул он костёр, поглядел на девчушку - да и думать о Грине забыл, влюбился без памяти, о как. А дальше уж было что Катенька рассказал. Так что любят они теперь друг дружку и жить без друг дружки не могут. Вот так-то вот.
-Давай останемся друзьями, - говорил Пахом Грине. Да и не против был Гриня, полегчало как-то даже на душе немножко, хотя, чего таить, надеялся, казалось... будто бы... да...

Настал теперича Гринин черёд о жизни своей городской рассказывать. Как мог он прилично да в общих чертах описал ситуёвину, что с ним приключилася. Дак и то Пахом то бледнел то зеленел, его слушая. Если б Соловьёв-фокусник не покарал живодёров, молвил он, лично бы пошёл да перерубил всех сей же час. А потом напилися они до беспамятства, и остались валяться телами безвольными на веранде до утра. На утро умыла их болезных Катенька да накормила завтраком. Засобирался Гриня во свояси. Уж пошёл было, да предложил ему Пахом оставаться да жить у них, и Катенька согласная была, да. Но отвечал им Гриня, что не место ему тута, среди людей счастливых. Воспоминания его одолеют: хороши, коих уже не вернуть, и от того тоска душит, да плохи, что уже не забыть. Лучше уж вернётся он в свою хату, да будет там одинёшенек век свой коротать, да мысли тяжкие водочкой заливать. И ушёл, не обернувшись.

Года четые ещё Гриня так прожил, один-нелюдим. Пыталися Пахом да Катенька навещать его, подбадривать, да пьян он был денно и ношно. А то и с забулдыгой каким развратничал, да. В охотники Грине воротитьсяя не удалося. Вроде и помнит всё, а рука дрожит, да нога шуршит, и зверь его чует за версту - прячется да убегает. Так и пришлося вернуться к блядовству. Конешна, уж не сманить ему было холёного богатея, не тот стал Гриня и душою и телом. А потому, кто приходил - того и уваживал, ни кому не отказывал, лишь бы платили хоть сколько. Из приличных-то людей только батюшка Федот захаживал, да и тот перестал потом. Тянулися дни долгие да муторные во хмелю да бляду. Клиенты пошибу низкого и водочка им под стать. Спал, ел, да зад подставлял, ой да. И конца-то и края не видать тому было. Разум увядать начал, доброта душевная озлобилась и не радовало ужо ни чево. Решил Гриня, что енто - не жисть. А ежели не жисть, зачем жить? А ежели не жить, то умирать. Так решил Гриня.

В воскресение с утра запёрся он в своей хате наглухо, окошки ставням закрыл и пил до вечеру. А в вечеру приладил верёвку к потолку, на конце петлю смастерил да лавку снизу приставил - вроде правильно всё. Из дому лишь в ночь вышел - до места отхожего, чтоб, когда найдут ево бездыханного, не сильно обгажен был (в батальоне-то всякого насмотрелся, да). Вернулся в хату, ещё водочки скушал. Ну что ж - пора вроде. Встал Гриня на табурет, голову в петлю посунул, с табурета шагнул. Повис, как положено.

Вист. Вдруг стук в дверь. "Смерть поди пришла", - дамает Гриня. - "Надо пойти открыть..." Лавку ногами нащупал, встал, петлю снял с головы - харя красна, чуть не фиолетова. Пошёл смерть встречать. Засов отодвинул, дверь приоткрыл - а там рожа зверина мохната, на смерть вроде не похожа...
Спрашивает Гриня:
-Чаво надо?
-К тебе я, - говорит рожа.
   Пригляделся. Натурально - не сметь... Зверюга кака-то...
-Со зверями не блядую, поди дальше по улице - тама зверья любитель живёт.
И захлопнул дверь.
А из-за двери слышится:"Григорий, я же - лось!".
-Да хоть лосось! Вниз по улице иди, говорю, к зелёной избе!

Задвинул засов, пошёл обратно в петлю лезть. Да только развернулся - а морда мохната прямо перед евонной харей стоит!
-Я тот Лось, Григорий, которого ты так жаждал, ждал которого, жизнь губил ради которого. Сам я вошёл, коли ты настолько себя позабыл, что и меня не помнишь. Пойдём к столу: сядем, поговорим.

Пошли. Сели.
-Ну что, Григорий, - говорит Лось. -Вспомнил меня? Царь-лось я, тот самый. Не такой огромный, как люди сказывают (это уж знакомец твой замполит постарался, людей в заблуждение ввёл), но всенепременно самый настоящий. Дошёл ты до того рубежа, Григорий, на котором свет белый тебе не мил стал. Гляжу, и петля у тебя припасена уже. Вот я и пришёл, как положено.

Вроде вспоминать начал Гринька. А потом и не вроде. Аж протрезвел весь, как вспомнил. Глаза вылупил, руками за стол схватился, ногами за табурет.
-Понимаю, - говорит Лось. -Понимаю. Приходи в себя, я пока чаю попью.

Минут с двадцать оцепенение Гринино длилося. Сидел истуканом. Потом вроде отходить начал. А ведь кажися настояший лось-то, думает, замполит да детинушки в такого не влезли бы...

-Отчего ж замполит взаместо тебя приходил? - спрашивает.
-Замполит, видишь ли, раньше много приходил, чем положено было. Девка ещё только грустить начинала, лениться больше, чем страдать, а он уж тут как тут. Показатели ведь, Григорий, статистика. План выполнять надо, а до естественного хода вещей дела ни кому нету.
...
-А я ведь убить тебя хотел, Лось. Ради этого и затеял всё, жизнь свою всю спустил в зад. Понимаешь, Лось? Понимаешь!?
-Понимаю, Григорий. Но решение то твоё было и ни чьё иное. На себя и пеняй.
-А вот возьму бердану сейчас да пристрелю тебя, Лось!
-Возьми да пристрели, Григорий. Только как жить-то дальше ты будешь? Повесишь голову мою на стену, шкуру снимешь. А дальше что? Напротив головы моей себя повесишь в петле? Али глядеть будешь в грустные безжизненные глаза мои, пока егозит меж твоих ягодиц очередной забулдыга на моей же шкуре? А ведь я могу к жизни нормально тебя вернуть. Ещё лучше прежнего мир тебе казаться будет.

Ох призадумался Гриня. Неужто зря всё было? Без лося жизни нет, а с лосем - не было. Да ведь охотник я всё ещё, леший меня задери! А стану единственным во всём белом свете с таким трофеем! Да разве не прославлюсь я на всю округу тогда? Да разве не другая жизнь тогда на станет? Все и забудут про прошлу жисть мою, как пить дать забудут. Буду я Гринькою-охотником великим, и другие охотники будут ко мне на поклон приходить, за удачею да мудростью!

Выхватил он сподматраса бердану, с незапамятных времён припасённую да прямо в Царь-лося стрЕльнул. Точно в глаз угодил - инстинктивно, так скать. Опрокинулся лося на пол, чай с чашки расплескал. Ногою дрыгнул, да затих.
Ага, сучья тварь! Попался! Сдох! Мой теперь! Рога! Ну стену! Шкуру! Шкуру сниму! Охотники на поклон! Ай да Гриня, ай да молодец!
Схватил Гриня нож со стола, кинулся к лосю, сел сверху да принялся резать его. Пошло остриё по хребту - полилася кровь. Хохочет Гриня, с глаз слёзы радости текут, со рта слюни счастья каплют. Ни когда за всю жисть так хорошо не было ему. Чудесны мгновенья ощутил, да... Этот, как ево, - экстаз!

-Поступок твой осуждаю, Григорий, но понять могу, - раздался голос Царь-лося.
Неужто жив ещё, али чудится?
-Не чудится, - опять голос лося говорит. Да откуда-то с заду говорит-то. Обернулся Гриня, а лось сидит на Гринином табурете за столом, да чай пьёт. Как жа?! Обернулся назад, да обнаружил себя верхом на мешке картошки, что у стенки стоял.

-Не хотел тебя расстраивать, Григорий, но дойдёт до этого, думал. Нельзя убить меня, никак нельзя. Ни тебе, ни любому другому пидарасу! ...Ах прости великодушно, глаз мой всё ж таки побаливает ещё. Не понятно мне, Григорий, отчего ты вообще был такой уверенный в том, что Царь-лося вот так запросто из берданы завалить можно?

-Что жа это...- Гринька выдавил со рта чуть не плача. -Зря всё было? Все страдания мои? Муки все?

-Ну, положим, не батальон бы Петровский, ты б и не вспомнил обо мне ни когда, "мукам" своим предаваясь да живя в роскоши. Но ежели в плане "Царь-лося убить, рога на стену, на рога одёжу", то зря, да. Вот только горло резать себе не гоже, Григорий!

Подскочил Царь-лось к Грине, глотку себе раскроить готовому, ножик забрал, да подальше положил. -Помогу я тебе. Помереть не позваолю, - говорит. -По иному не могу всё равно - суть у меня такая, Царь-лосья.

Ох ревел Гриня, навзрыд завывал. Всё-то рухнуло на глазах у него. Вся жисть.
-Ну давай, зверюга волшебна! - кричаит. -Овладей мной, сделай меня счастливым! Чего стоишь!

-Чудной ты, Григорий. То в глаз пальишь и ножом режешь, то теперь овладеть тобою требуешь. Это по части замполита ряженого - овладевать. А то, что ты и в меня и в него стрелял, ни коим образом нас в один ряд не ставит. Помилуй, родной... Садись обратно за стол, да слёзы утри. Будем душеньку твою врачевать, гуманными методами исключительно.

Воротилися за стол. Сел Гриня с одного краю, а Царь-лось супротив него. Смотрит он на Гриню пристально не моргая. До-о-олго смотрит, да говорит бархатным голосом:
-Слушай меня, Григорий, слушай голос мой... Успокойся, расслабься... Мысли лишние отбрось, дыши медленно да глубоко... Буду считать я от десяти до одного... И на счёт один проснёшься ты в удобном мягком кресле, свежий и отдохнувший. И с улыбкою вспомнишь всё, что пригрезилось здесь тебе... И спасибо скажешь доктору Харитонову за сей опыт поучительный. Десять... Девять... Дыхание глубокое, спокойное... Восемь, семь, шесть... Мысли уходят дурные... Пять четыре... Усталость уходит, тело наполняется силою... Три... Два... Одни... Ты проснулся, Григорий, открывай глаза.

Открыл Гриня глаза - перед ним сидит лось.
-Здравствуйте, доктор Харитонов, - говорит Гриня. - Спасибо Вам.
-Не доктор я, Григорий, - отвечает лось. -Не удалась задумка...
-Неужто счастливым должен был стать я?
-Как тебе сказать... Ни кто не жаловался ещё. Бывает иногда такое: до одного доходишь, девица галаза открывать начинает.. и ивдруг исчезнет... Ну да ладно. По-простому не вышло. А по-непростому вот что выходит: счастливым-то это я сделаю, да только не "счастливым", а "счастливою". Ведь не просто так говорят легенды: "на сердце блудницином становится легко и спокойно, и работается ей втройне веселее и легше". "Блудницином" сердце, Григорий. Смекнул? И деваться тебе не куда, родной. Меня ты убить не можешь, себя убить я тебе не дам, а пока счастливым тебя не сделаю - уйти не могу. Такая уж суть моя - Царь-лосья... Но, мужика бабой сделать не из лёгких задачка, помощь мне понадобится.

Не успел Гриня и слово поперёк сказать - зычным голосиной запел Царь-лось на неведомом языке. И в ту же секунду в дверь с улицы входит ещё волшебно зверьё! Что б не свихнулся умом Гринька, лось заговорил с ним - про зверьё волшебно рассказывать стал.

Вошёл первым заяц-баптист, тот самый, что придумал однажды "Пробуждение у доктора Харитонова". Случайно придумал, ради шутки. Токмо как паства пропадать начала со служб, догадался, что работает метода чуднАя.
Вторым вошёл образумь-медведь. Большой, статный. Со взглядом ясным да лучитсым, но строгим.
-Не успел я к тебе в своё время, Гришуня, - гворит медведь. -Уж больно скоро ты всё решил в то воскресенье. Не серчай уж.
И улыбнулся по-отечески.
Последним шёл панихида-волк. Ох и страшен был. Большой да серый, завывал панихида-волк печальным воем, когда умирал хороший человек, да провожал его на тот свет. Да ещё плясал твист на могилах заядлых картёжников на девятый день. Неистово плясал, люто.

Вывел Царь-лось Гриню на середену комнаты. Обступили его звери крУгом.
-Душу заблудшую, что дорогою греха постыдного завела сама себя в ловушку дьявола, да спасёт господь! Ибо не ведает человек, что творит! Алиллуя! Алиллуя! - запел заяц.
-Погоди, заяц, не балмуть, - вмешался образумь-медведь.
-Кабы заяц ждал каждый раз, а не кричал Алиллуя, восхваляя господа, тысячи, сотни тысяч душ не вкусили бы благодати! Не познали б господа! Алиллуя! Творец поставил меня пастырем и несу свой крест я...
-Заяц замолчи, говорю! Хватит чушь пороть!
-Не заткнуть ни человеку, ни зверю ни самому дьяволу уста, которыми господь несёт истину в мир! Алиллуя!..
-Заяц!!!
-Заткнитесь оба! - как рявкнет волчище. - Каждый раз одно и то же!.. Человек вас ждёт. Вон бледный стоит уже весь. Начинаем уже!
-Не хочу я бабою становиться, - только и смог Гриня вымолвить.
-Нету у тебя пути другого, - отвечает Царь-лось. -Да ты не бойся. Это ты сейчас не хочешь, а как станешь счастливой блудницею, так обратно-то уже не захочется!
Захохотал лось, подмигнул по-дружески. И пошли звери хороводом вокруг Грини, что-то пели хором, приплясывали. Пошла голова кругом, повалился Гриня на пол. Дальше нечо не запомнил...

Проснулся с утра - батюшки светы! Как на мясобойне! Сам на столе лежит, стол весь в крови. Кругом какие-то ошмётки разбросаны, комки каки-то. Ножи все кровью запачканы, инструмент всякий из сарая в крови тожа весь. Охо-хох. Не сходил бы Гриня до отхожего места с вечеру - тута бы всё и выложил.

Сел. Глядит - записка рядом лежит. "Гришуня, не серчай, хату прибрать не успели - уж больно работы много было. Теперь ты видна дама лет тридцати, всё при тебе и всё у тебя будет хорошо" и подпись "Лось, медведь, волк и заяц". Только дочитал Гриня, посыпалося письмо у него в руках и обратилось пылью.

До вечера приходил он в себя, да оглядывал в зеркале. Ай да хорошо сделали, добротно. Да и всё вокруг будто преобразилось, радостно всё, светло, жизнею дышит - благодать. Токмо мужика рядом не хватат, а лучше б двух, али трёх.

С той ночи ни кто Гриню больше не видел. Хату ево, снутри на бойню похожую, сожгли деревенские от греха. И сарай рядом сожгли тоже - видел, мол, егерь Семён, будто там медведь с зайцем дралися в белых халатах. Всё сожгли на всякой случай, что на том участке стояло...
Говаривали только Пахом знал, куда Гриня делся. Но Пахом жил тихонечко со своей Катенькой да хними детишками и нечо ни кому не рассказывал...
Вот така история, да...
Я-то откудова знаю? Мать покойная рассказывала. Тамара Григорьевна Соловьёва-Диптрот. Удивительный она была человек, эх. А ей - бабка её, Георгина. А та откуда - не знаю уж. Ну да - пора мне. Засиделся. Меня там Пал Афанасич с девятихвостой уж заждался поди...

Конец.

Источник: Hivemind, автор: Аноним.

ай, спасибо, от души, да

предыдущие-пару-постов-с-просьбой-продолжения-кун

Анон-анончик, а можно теперь все это запилить в один текстовый файл и на ргхост что ли какой выложить? Зачитался, да за час всю историю прочел! Не пропадать ж ей зря. Да расскажи что ли, откуда такой сказ диковинный взялся.
Вот блджад, говорить теперича тянет на ентот манер дерявенский.