Уолтер Питс привык быть объектом издевательств. Он родился в суровой семье в Детройте времен «Сухого закона»; его отец, котельный мастер, никогда не гнушался кулаков, когда хотел чего-то добиться. Соседские ребята были не намного лучше. Однажды в 1935 году они гнались за Питтсом по улицам до тех пор, пока он не спрятался в местной библиотеке. Библиотека была привычним местом, где он самостоятельно выучил греческий, латынь, логику и математику — намного лучше, чем дома, где его отец настаивал, чтобы сын бросил школу и начал работать. Снаружи был запутанный мир. Внутри все обретало смысл.
Не рискуя встретиться с обидчиками еще раз, в тот день Питтс прятался в укромном месте, пока вечером библиотека не закрылась. Оставшись один, он бродил среди книжных стеллажей, пока не наткнулся на Principia Mathematica, трехтомный труд из-под пера Бертрана Рассела и Альфреда Уайтхеда, который они написали с период с 1910 по 1913 год — там они попытались свести всю математику к чистой логике. Питтс сел и приступил к чтению. Три дня он провел в библиотеке, прочитав каждый том от корки до корки, — около двух тысяч страниц в целом — и обнаружил там несколько ошибок. Решив, что Бертран Рассел должен узнать о них лично, он сочинил письмо философу, где объяснил все несостыковки в его труде. Рассел не только ответил ему, но и был настолько поражен, что пригласил Питтса учиться у него в качестве аспиранта в Кембриджском Университете в Англии. Питтс, впрочем, не мог ответить положительно — на тот момент ему было лишь двенадцать. Но три года спустя, когда он услышал, что Рассел приглашен преподавать в Университете Чикаго, юноша, которому на тот момент было уже пятнадцать, сбежал из дома и направился в сторону штата Иллинойс. Больше он никогда не видел свою семью.
В 1923 году, когда Уолтер Питтс только родился, 25-тилетний Уоррен Маккалок также усваивал Principia Mathematica. Но на этом их сходства заканчиваются — мир, в котором жил Маккалок, сильно отличался от мира Питтса. Родился он в обеспеченной семье с Восточного побережья, среди его родственников были юристы, врачи, теологи и инженеры; Маккалок учился в частной академии для мальчиков в Нью-Джерси, потом изучал математику в Хаверфорд-Колледж в Пенсильвании, затем — философию и психологию в Йеле. В 1923 году он занимался «экспериментальной эстетикой» в Колумбийском университете, а также вот-вот собирался получить диплом медика-нейрофизиолога. Но в глубине души Маккалок был философом. Он хотел узнать, что же означает «знать». Фрейд тогда только обупликовал «Я и Оно», и психоанализ был в тренде. Маккалок не купился на это — он был уверен, что каким-то образом мистические операции и сбои разума имели свои корни исключительно в механических сигналах нейронов головного мозга.
Хотя они и начинали на противоположных концах социально-экономического отрезка, Маккалоку и Питтсу было суждено жить, работать и умереть вместе. На этом пути они создадут первую механистическую теорию разума, первый вычислительный подход к нейронаукам, логическую схему современных компьютеров и разработают столпы искусственного интеллекта. Но это больше, чем просто история об успешном сотрудничестве исследователей. Эта история также об узах дружбы, хрупкости разума и пределах логики, не позволяющих ей объять беспорядочный и несовершенный мир.
Стоя рядом, они не похожи на подходящую друг другу пару. Маккалоку было 42 года, когда он встретил Питтса, он был уверенным в себе, сероглазым философом-поэтом с густой бородой и особой тягой к курению, который жил, потребляя виски и мороженое, и никогда не ложился спать раньше четырех утра. Питтсу было 18, он был маленьким и стеснительным, с высоким лбом, который его преждевременно старил, небольшим, утиноподобным лицом, носил очки. Маккалок был уважаемым ученым. Питтс — беглецом из дома. Он околачивался около Университета Чикаго, подрабатывая чернорабочим и тайком проникая на лекции Рассела, где он познакомился с молодым студентом-медиком по имени Джером Леттвин. Именно Леттвин свел этих двоих. В тот же момент, когда Питтс и Маккалок заговорили друг с другом, то поняли, что у них есть общий герой: Готфрид Лейбниц. Философ 17 века пытался изобрести алфавит человеческой мысли, каждая буква которого представляла бы собой одно понятие, буквы могли объединяться и использоваться согласно набору логических правил, чтобы в итоге отобразить в численном виде все человеческое знание — мечта, которая обещала преобразить несовершенный внешний мир в рациональный храм библиотеки.
Маккалок объяснил Питтсу, что он пытался создать модель мозга при помощи логического математического анализа Лейбница. Он был вдохновлен Principia, в которой Рассел и Уайтхед поставили своей задачей показать, что вся математика может быть построена от начала и до конца при помощи базовой, неопровержимой логики. Их «строительными блоками» были суждения — простейшие из возможных утверждения, которые могли быть либо правдивыми, либо ложными. После этого они пользовались фундаментальными операциями логики — конъюнкция («и»), дизъюнкция («или») и отрицание («не»), чтобы связать суждения во все более сложные схемы. Из этих простых суждений они выводили современную высшую математику во всей ее сложности.
Именно это заставило Маккалока задуматься о нейронах. Он знал, что каждая нервная клетка в мозге передает информацию только когда достигает минимального предела: достаточное количество соседних клеток должно послать сигналы по синапсам, чтобы она издала собственный заряд электричества. Маккалоку пришло на ум, что такая система была, по сути, бинарной — либо нейрон подает сигнал, либо нет. Он понял, что сигнал — это суждение, и что нейроны, по-видимому, работали в качестве логических ворот, принимая множество информации на входе и продуцируя единственный сигнал на выходе. При изменении предела передачи сигнала нейрон мог выполнять функции «и», «или» и «не».
Ознакомившись со статьей британского математика Алана Тьюринга, который доказал возможность разработки устройства, способного вычислить любую функцию (до тех пор, пока ее возможно вычислить за конечное число шагов), Маккалок убедился, что головной мозг как раз и есть такое устройство, которое использует для своих вычислений логику, запрограммированную в его нейронных сетях. Он полагал, что нейроны могут быть связаны между собой правилами логики для того, чтобы выстраивать более сложные цепочки мыслей таким же образом, что и в Principia связаны цепочки суждений для выстраивания более сложной математики.
Питтс сразу понял проект Маккалока, когда тот ему все рассказал, и тут же предположил, какие математические инструменты могут быть использованы в работе. Очарованный Маккалок пригласил подростка жить с ним и его семьей в Хинсдейле, сельском пригороде на окраине Чикаго. Дом в Хинсдейле был суетливым пристанищем вольнодумствующей богемы. Чикагские интеллектуалы и любители литературы постоянно заходили в гости и обсуждали поэзию, психологию и радикальные политические взгляды под звуки гражданской войны в Испании и традиционных американских песен из фонографа. Но поздно вечером, когда жена Маккалока Рук и трое их детей отправлялась спать, Маккалок и Питтс наедине наливали себе виски, устраивались поудобнее и пытались построить вычислительную модель мозга, начиная от самых нейронов.
До появления Питтса Маккалок был в тупике: ничто не мешало нейронным цепям становиться «петлями» таким образом, что выходной сигнал последнего нейрона цепи превращался во входной сигнал первого — нейронная сеть, гоняющаяся за собственным хвостом. Маккалок не понимал, как это представить в виде математической модели. С точки зрения логики, «петля» попахивала парадоксом: консеквент становился антецедентом, следствие становилось причиной. Маккалок помечал каждое звено в цепи временной маркой, так что если первый нейрон издавал сигнал во время t, следующий — t+1 и так далее. Но когда цепочка завершалась, время t+1 вдруг оказывалось на позиции до t.
Питтс знал, как решить эту проблему. Он использовал математический модульный подход, при котором работа с числами происходит по кругу, и предыдущие значения снова берутся в работу, как цифры часов на циферблате. Он показал Маккалоку, что его парадокс, когда t+1 оказывается до t, это вовсе не парадокс, поскольку с новым подходом понятия «до» и «после» уже не имеют значения. Время было полностью исключено из уравнения. Если мы видим вспышку молнии в небе, глаза тут же посылают сигнал мозгу, отправляя его по цепочке нейронов. Начав с любого нейрона из этой цепочки, вы можете отследить маршрут сигнала и узнать, как давно ударила молния. За исключением тех случаев, когда цепочка представляет собой петлю, и информация о молнии бесконечно движется по кругу. В этом случае уже нет связи с моментом времени, когда ударила молния. Маккалок назвал это «мыслью вне времени». Выражаясь другими словами, мы имеем дело с памятью.
Когда Питтс закончил рассчеты, в их с Маккалоком руках оказалась математическая модель разума, первое математическое описание мозга, и первое доказательство того, что мозг это, по сути, информационный процессор. Выстраивая простые бинарные нейроны в цепочки и петли, они показали, что мозг способен выполнить любую логическую операцию и вычислить все, что способна вычислить любая из гипотетических машин Тьюринга. Благодаря этим уроборическим цепочкам они выяснили каким образом мозг абстрагирует фрагменты информации, возвращается к ним и снова абстрагирует, создавая глубокие, сложные иерархии из сохраненных идей в процессе, который мы называем мышлением.
Маккалок и Питтс описали свои открытия в прорывной для своего времени работе «Логические исчисления идей, относящихся к нервной деятельности», опубликованной в Bulletin of Mathematical Biophysics. Их модель представляла биологический мозг в крайне упрощенном виде, однако успешно демонстрировала доказательства верности принципа. По их словам, мышление не скрывается за мистицизмом Фрейда и не рождается в борьбе между Эго и Оно.
«Впервые в истории науки, — объявил Маккалок группе студентов-философов, — мы знаем, как мы познаем»
Питтс нашел в Маккалоке все, что искал — понимание, дружбу, интеллектуального партнера и отца, которого никогда не имел. Несмотря на то, что он жил в Хинсдейле совсем недолго, дом Маккалока стал для него родным на всю оставшуюся жизнь. В свою очередь, Маккалок был без ума от Питтса, найдя в нем родную душу, «тайного сообщника», и человека с техническим складом ума, который помог оживить его незаконченные идеи. Как он позже писал о Питтсе в рекомендательном письме, «я бы хотел, чтобы он всегда был рядом».
Вскоре Питтс произвел аналогичное впечатление на Норберта Винера, одного из интеллектуальных столпов 20 века, математика и философа, заложившего основы кибернетики. В 1943 году Леттвин привел Питтса в кабинет Винера в Массачусетском технологическом институте (MIT). Не представившись, Винер молча подвел Питтса к доске, на которой выводил одно из математических доказательств. Пока Винер работал, Питтс задавал вопросы и выдвигал предложения. По словам Леттвина, когда они перешли ко второй доске, Винер понял, что нашел себе новую правую руку. Позже Винер напишет, что Питтс «без сомнения, самый способный молодой ученый из всех, что я встречал ... я буду чрезвычайно удивлен, если он не станет одним из двух или трех величайших умов своего поколения, не только в Америке, но и во всем мире».
Винер был настолько впечатлен, что пообещал Питтсу звание кандидата математических наук в MIT, несмотря на то, что тот не закончил старшую школу — такой ход был запрещен строгими правилами Университета Чикаго. От такого предложения Питтс не мог отказаться. Осенью 1943 года Питтс переехал в квартиру в Кэмбрижде и поступил в MIT в качестве особого студента, приступив к обучению под началом самых влиятельных ученых мира. Это было уже очень далеко от синих воротничков Детройта.
Винер хотел, чтобы Питтс придал своей модели мозга больше реализма. Несмотря на прорыв, который совершили Маккалок и Питтс, их работа прошла едва замеченной среди ученых, изучающих мозг — отчасти от того, что формальная логика, которую они использовали, была сложна для понимания, но также от того, что их статичная и упрощенная модель не описывала все взаимодействия, происходящие в мозге. Однако Винер понимал, какие важные последствия влечет их открытие, и знал, что, если сделать модель более реалистичной, это изменит правила игры. Он также осознавал, что нейросети Питтса необходимо применить в машинах, созданных людьми, что позволит объявить революцию в кибернетике, о которой он так мечтал. Винер рассчитал, что если Питтс хочет создать реалистичную модель из 100 миллиардов взаимосвязанных мозговых нейронов, ему понадобится статистика. А статистика и теория вероятности это области, в которых Винер был экспертом. Кроме того, именно Винер дал математически точное описание информации: чем выше вероятность, чем выше энтропия, тем ниже содержательность.
Как только Питтс начал работу в MIT, он понял, что несмотря на то, что гены шифруют макроскопические нейронные функции, они не предопределяют триллионы синоптических связей в мозге, так как просто не могут содержать необходимое для этого количество информации. Он полагал, что в этом случае мы, в сущности, начинаем со случайных нейронных сетей — с высокой вероятностью, содержащих ничтожно малое количество информации (этот тезис является объектом споров по сей день). Он предположил, что изменяя с течением времени лимиты нейронов, случайность может породить порядок, и возникнет информация. Он построил модель такого процесса, используя статистическую механику. Винер воодушевленно поддерживал его, потому что знал: если эту модель реализовать в машине, такая машина будет способна к обучению.
«Теперь я понял почти все из того, что говорит Винер, и я бы назвал это чем-то вроде достижения», — писал Питтс Маккалоку в декабре 1943 года, спустя примерно три месяца после своего приезда. Целью его работы с Винером было «начать первое серьезное обсуждение статистической механики, понять в наиболее общем возможном смысле, что она включает в себя, к примеру, проблему выведения психологических или статистических законов поведения из микроскопических законов нейрофизиологии ... разве это звучит не прекрасно?»
Той зимой Винер привез Питтса на конференцию в Принстон, организованную им совместно с математиком и физиком Джоном фон Нейманом, которого точно также поражал разум Питтса. Таким образом начала формироваться группа ученых, которых стали называть кибернетиками. Костяком этой группы стали Винер, Питтс, Маккалок, Леттвин и фон Нейман. И среди этой разреженной группы бывший бездомный очень выделялся. «Никто их нас и не думал публиковаться без его правок и одобрения», — писал Маккалок. «[Питтс] был без обиняков гением среди нас», — говорил Леттвин.
«Он обладал бесподобной эрудицией в химии, физике, во всем о чем только можно говорить, в истории, в ботанике и т.д. Когда вы спрашивали его о чем-то, в ответ получали целый учебник ... Для него весь мир был взаимосвязан очень сложным и поразительным образом»
В июне 1945 года фон Нейман написал, как оказалось позже, документ исторической важности под названием «Первый проект отчета об EDVAC». Предшественник EDVAC, называвшийся ENIAC и занимавший в Филадельфии площадь в 167 квадратных метров, больше походил на гигантский электронный калькулятор, чем на компьютер. Перепрограммировать его было возможно, но у операторов уходило по несколько недель на перенаправление всех проводов и кнопок. Фон Нейман осознал, что, возможно, не обязательно перенаправлять провода каждый раз, когда хочешь выполнить новое вычисление. Если взять каждую конфигурацию кнопок и проводов, абстрагировать ее и символически закодировать как чистую информацию, то эти конфигурации можно будет давать компьютеру как входные данные, только теперь в них будут содержаться сами программы, оперирующие этими данными. Без необходимости каждый раз копаться в проводах вы получаете универсальную машину Тьюринга.
Чтобы достичь этого, фон Нейман предлагал сконструировать компьютер на основе нейронных сетей Питтса и Маккалока. Вместо нейронов он предлагал использовать вакуумные трубки, которые служили бы логическими вентилями, и соединив их в точности так, как описывали Питтс и Маккалок, можно было бы производить любые вычисления. Чтобы хранить программы как данные, компьютеру понадобилось бы нечто новое — память. Тут и пригодились петли Питтса. «Элемент, стимулирующий сам себя, сохраняет стимул бесконечно», — писал фон Нейман в своем отчете, перекликаясь с Питтсом и применяя его модульную математику. Он расписал все аспекты этой новой вычислительной архитектуры. Во всем отчете он ссылался лишь на одну работу: «Математическая логика» Маккалока и Питтса.
В 1946 году Питтс жил на Бикон-стрит в Бостоне с Оливером Селфриджем, студентом MIT, которому суждено было стать «отцом машинного восприятия», Хайманом Мински, будущим экономистом, и Леттвином. Он преподавал математическую логику в MIT и работал с Винером над статистической механикой мозга. В следующем году на Второй кибернетической конференции Питтс объявил, что пишет докторскую диссертацию о вероятностных трехмерных нейросетях. Присутствовавшие ученые были поражены. Вряд ли слово «грандиозный» в полной мере способно передать то, какими математическими навыками надо было обладать, чтобы выполнить эту задачу. И все же все, кто знал Питтса, были уверены, что он сможет это сделать. Все были готовы ждать, затаив дыхание.
В письме философу Рудольфу Карнапу Маккалок перечислил достижения Питтса. «Он самый многогранный из ныне живущих ученых. Он стал отлично разбираться в химии красителей, в маммалиологии, он знает виды осоки, грибов и птиц в Новой Англии. Он знает нейроанатомию и нейрофизиологию из оригинальных источников на греческом, латинском, итальянском, испанском, португальском и немецком языках, потому что он выучивает любой язык, как только решает, что ему это нужно. Он сам занимается теорией электрических контактов и пайкой электрических, осветительных и радиоконтактов. За свою долгую жизнь я еще не встречал столь эрудированного и практичного человека». Даже СМИ обратили на него внимание. В июне 1954 года журнал Fortune опубликовал статью о двадцати самых талантливых ученых младше сорока; там был и Питтс, между Клодом Шенноном и Джеймсом Уотсоном. Вопреки всему Уолтер Питтс стал звездой науки.
Несколькими годами ранее Питтс рассказывал в письме к Маккалоку: «Теперь примерно раз в неделю я начинаю сильно тосковать по дому, по нашим разговорам, продолжавшимся вечерами и ночами». Несмотря на свой успех Питтс тосковал по дому, и под домом подразумевался Маккалок. Он начал думать, что если ему удастся вновь поработать с Маккалоком, он станет счастливее, продуктивнее и с большей вероятностью откроет что-то новое. Маккалок тоже будто увядал без своего контрабандного соавтора.
Внезапно облака развеялись. В 1952 году Джерри Виснер, помощник директора Исследовательской лаборатории электроники MIT, пригласил Маккалока работать в институте над новым проектом изучения мозга. Маккалок с радостью откликнулся на это предложение, потому что это дало ему возможность вновь поработать с Питтсом. Он променял звание профессора и большой дом в Хинсдейле на статус научного сотрудника и квартирку в Кэмбридже — и он был счастливее, чем кто-либо. В проекте планировалось использовать весь арсенал информатики, нейрофизиологии, статистической механики и вычислительных машин, чтобы понять, как мозг порождает разум. Леттвин и молодой нейробиолог Патрик Уолл присоединились к Маккалоку и Питтсу в их новом кабинете в 20 корпусе на Вассар-стрит. Они повесили на двери табличку: «Экспериментальная эпистемология».
С воссоединением Питтса и Маккалока и при участии Винера и Леттвина все, казалось бы, шло к прогрессу и революции. Нейробиология, кибернетика, искусственный интеллект, вычислительная наука — все это было на передовой интеллектуального прорыва. Пределом был лишь разум.
Был лишь один человек, который не был рад этому воссоединению: жена Винера. Маргарет Винер, по всеобщему признанию, была деспотичной, консервативной ханжой, и ее выводило из себя влияние Маккалока на ее мужа. Маккалок устраивал бурные вечеринки на своей семейной ферме в Олд-Лайме в Коннектикуте, где идеи гуляли вольно и где все купались в пруду голышом. Одно дело когда Маккалох был в Чикаго, но теперь он приезжал в Кембридж, и этого Маргарет стерпеть не могла. Поэтому она сочинила историю. Она поговорила с Винером и сказала ему, что когда их дочь, Барбара, оставалась дома у Маккалока в Чикаго, несколько «его парней» ее соблазнили. Винер немедленно отправил Виснеру гневную телеграмму: «Пожалуйста, сообщите Питтсу и Леттвину, что всякая связь между мной и вашими проектами навсегда разорвана. Они теперь ваша проблема. Винер». Он больше никогда не говорит с Питтсом. И не объяснил, почему.
Для Питтса это было начало конца. Винер, игравший в его жизни роль отца, теперь по необъяснимым причинам его оставил. Для Питтса это была не просто потеря, а нечто намного хуже: это не подчинялось логике.
А еще были лягушки. Леттвин держал несколько лягушек в подвале двадцатого корпуса MIT вместе с мусорным ящиком, полным сверчков. В то время биологи считали, что глаз похож на фотографическую пластину, пассивно записывающую точки света и отправляющую их, точка за точкой, в мозг, который уже занимался интерпретацией полученного. Леттвин решил опровергнуть эту идею, вскрыв черепа лягушкам и прикрепив электроды к волокнам в их оптических нервах.
Вместе с Питтсом, Маккалоком и чилийским биологом и философом Умберто Матурана он подвергал лягушек различным визуальным экспериментам — делал свет ярче или глуше, показывал им цветные фотографии их естественной среды обитания, с помощью магнитов дергал искусственных мушек — и записывал, что видел глаз, прежде чем отправить информацию в мозг. Ко всеобщему удивлению, он не просто записывал увиденное, но фильтровал и анализировал информацию о таких визуальных характеристиках, как контрастность, изгиб и движение. «Глаз говорит с мозгом уже на в высшей степени организованном и интерпретированном языке», — писали они в ныне влиятельной работе «Что глаз лягушки говорит мозгу лягушки», опубликованной в 1959 году.
Результаты фундаментально потрясли все мировоззрение Питтса. Вместо мозга, обрабатывающего информацию цифровой нейрон за цифровым нейроном, используя точную математическую логику, беспорядочные аналоговые процессы в глазу выполняли хотя бы часть этой работы. «После того, что мы сделали с лягушками, ему стало ясно, что даже если логика играла некую роль, она была не столь важна, как можно было бы ожидать», — сказал Леттвин. «Это его разочаровало. Он никогда бы в этом не признался, но это, похоже, усилило его отчаяние от утраты дружбы с Винером».
Обилие плохих новостей усугубили депрессивный настрой Питтса, с которым он боролся на протяжении многих лет. «У меня есть что-то вроде личной напасти, по поводу которой я хотел бы попросить у тебя совета», — писал Питтс в одном из своих писем к Маккалоху. «В последние два-три года я замечаю в себе растущую склонность к какой-то меланхоличной апатии или депрессии. [Она] действует таким образом, что мне начинает казаться, что мир лишен положительных величин, и ничего не стоит того, чтобы затрачивать усилия; что бы я ни делал и что бы со мной не происходило, все перестает быть значимым...»
Другими словами, Питтс страдал от той самой логики, которую он искал в жизни. Питтс писал, что одолевавшая его депрессия, может быть, «похожа на депрессию, которую испытывают все люди, получившие чрезмерно логическое образование и работающие в сфере прикладной математики: она представляет собой что-то вроде пессимизма, проистекающего из неспособности поверить в то, что другие люди называют принципом индукции, или принципом единообразия природы. Пока кто-то не сможет доказать справедливость или хотя бы вероятность априорного суждения о том, что завтра взойдет солнце, мы не можем по-настоящему поверить, что так и будет.
Теперь, когда Питтс порвал с Винером, его отчаяние достигло высших пределов. Он запил и отдалился от своих друзей. Когда ему предложили получить кандидатскую степень, он отказался подписать необходимые бумаги. Он сжег свою диссертацию и все связанные с ней заметки и работы. Годы работы — важной работы, результатов которой с нетерпением ожидало все научное сообщество — он предал огню все, и бесценная информация превратилась в остатки энергии и пепел. Виснер предложил Леттвину расширить оказываемую лаборатории поддержку, если бы он смог восстановить любые куски диссертации. Но все было уничтожено.
Питтс по-прежнему работал в MIT, однако это было лишь формальностью; он едва разговаривал с кем-либо и часто исчезал. «Мы разыскивали его каждый вечер», — говорил Леттвин. «Наблюдать за тем, как он занимается саморазрушением, было ужасно». В каком-то смысле Питтс по-прежнему оставался двенадцатилетним. Его по-прежнему били, он по-прежнему сбегал и прятался от всего света в пыльных библиотеках. Только на этот раз его книги приняли форму бутылок.
Работая с Маккалахом, Питтс заложил основы кибернетики и искусственного интеллекта. Они очистили фрейдистский анализ от психиатрии и приблизили его к механистическому пониманию мысли. Они смогли показать, что мозг осуществляет вычисления и что процесс мышления представляет собой процесс обработки информации. В своих исследованиях они также показали, как механизм может заниматься вычислениями, чем вдохновили людей на создание современных компьютеров. Благодаря их работе в истории наступил момент, когда неврология, психиатрия, теория вычислительных систем, математическая логика и искусственный интеллект слились в одно целое, осуществляя идею, основы которой заложил Лейбниц — идею о том, что человек, машина, число и разум используют информацию как универсальную валюту. То, что при поверхностном взгляде казалось существенно различающимися элементами мира — куски металла, частицы серого вещества, чернильные закорючки на странице — были в основе своей взаимозаменяемы.
Однако не всё так просто: эта символическая абстракция прояснила мир, однако в то же время сделала мозг непонятным. Когда все было сведено к информации, подчиняющейся законам логики, настоящая механика перестала иметь значение — альтернативой для универсального вычисления стала онтология. Фон Пойман стал первым, кто понял, в чем проблема. Он поделился своей озабоченностью в письме к Винеру, где предсказывал грядущий раскол между искусственным интеллектом с одной стороны и неврологией ― с другой. «После того, как значительный научный вклад Тьюринга-Питтса-Маккалоха был принят, — писал он — ситуация скорее ухудшилась, нежели улучшилась по сравнению с тем, что было до этого. Действительно, эти ученые продемонстрировали в абсолютном и безнадёжном обобщении: всё, что угодно,... может быть выполнено соответствующим механизмом, в частности, механизмом нервной системы — и что даже один определенный механизм может быть „универсален“. Инвертировав этот аргумент, получим: ничего из того, что мы можем узнать или изучить в области функционирования организма, без «микроскопической» работы на клеточном уровне не даст нам ни единого ключа к пониманию дальнейших деталей механизма работы нервной системы».
Из-за универсальности Питтс не смог создать реально функционирующую модель мозга, и поэтому его работа была отвергнута и в известной степени забыта учёным сообществом исследователей мозга. К тому же, эксперимент с лягушками показал, что абсолютно логичное, сконцентрированное на мозговой активности понимание мысли имеет свои пределы. Природа предпочла беспорядочность жизни аскетизму логики — подобный выбор лежал за пределами понимания Питтса. Хотя его идеи о биологическом мозге были неверны, он не мог знать, что они задействовали эпоху цифровых вычислений, неврологический подход к обучению машин и так называемую философию коннекционизма сознания. По его собственному мнению, он был побеждён.
В субботу 21 апреля 1969 г. Питтс дрожащей от белой горячки рукой отправил письмо из своей палаты в Бостонском Медицинском центре Бет-Изрэйел в палату Маккалоха в отделении интенсивной терапии для больных сердечно-сосудистыми заболеваниями Больницы Питера Бента, расположенной чуть дальше по улице. «Я так понимаю, у тебя был легкий сердечный приступ... к тебе подсоединено множество сенсоров, соединенных с панелями и системой оповещения, за которой постоянно следит медсестра, и, как следствие, ты не можешь повернуться в кровати. Несомненно, это из области кибернетики. Однако все это вызывает во мне невыразимую грусть». Сам Питтс провел три недели в больнице, куда он поступил с желтухой и проблемами с печенью. 14 мая 1969 г. в кембриджском пансионате Уолтер Питтс скончался в полном одиночестве. Причиной смерти стал варикоз в пищеводе, что зачастую бывает связано с циррозом печени. Четырьмя месяцами спустя ушел из жизни Маккалох — словно существование одного из них без другого стало просто-напросто нелогичным, было разорванной петлей.
