Разбудила меня медсестра. Снова. Засандалила бодрящий укольчик, а чуть позже взяли кровь из моей многострадальной вены. За этим последовал завтрак, каша пшённая, очень вкусная, бутерброд с сыром и чай. Использовав свои связи и врождённую харизму мне удалось выторговать ещё один бутербродус сверх нормы, который я тут же схарчил. После завтрака Предназначение привело меня в другой корпус на ЭКГ. Корпус этот выглядел не в пример лучше и современнее инфекционного, там хорошо пахло, гудели кондиционеры и было просто приятно находиться в этом святилище современной медицины. Отстоял небольшую очередь из стариков и бабок, прошествовал в кабинет. Там хозяйничали две пышные и сочные девки видимо с молокозавода, такие здоровые и ядрёные. Приняли меня, заставили раздеться, нацепили прищепки и присоски. Я лежал на твёрдой, холодной кушетке, обтянутой казённым полиэтиленом, глядел на белый потолок, на помигивающий пожарный датчик, слушал писк и потрескивание кардиографа и думал: Вот так бы чего не умереть? Тихо, спокойно, без боли и страха, глядя на стерильно-белый потолок и ощущая как с каждым сердечным толчком жизнь уходит из бренного тела. Как физраствор через капельницу. Мысли мои были прерваны медсестрой, которая беспощадным движением своего дородного тела сняла с меня плотоядно чавкнувшие присоски, отстегнула прищепки, после чего приказала освободить кабинет.
Я вышел из здания и погрузился в неописуемо приятную атмосферу весеннего утра, я слушал пение птиц, подставлял ласковому солнцу болезненно-бледную кожу рук и лица, вдыхал невероятно острые ароматы молодой листвы, разогретого гудрона и больничной кухни. В такие моменты проёбанность жизни проступает наиболее ярко, чётко и беспощадно. Как очень большая и жирная клякса через полудохлую промокашку. Как кровь, толчками выбрасываемая из сонной артерии, проступает сквозь два-три слоя тонкой и дешёвой туалетной бумаги. Как коричневое пятно проступает на тоненьких, белых, пижонских брючках того несостоявшегося медика, который обосрался на лекции. Проступает, наваливается, душит и погребает под собой, под толщами гнилой, воняющей старым лежалым бельём, безысходности, тоски, мытарств и одиночества.
Я подошёл к отверстому, напоминающему зёв могильного кургана, входу в подвал, просунул свои тощие, покрытые наркоманскими гематомами, руки сквозь решётку двери, которой этот вход был забран и несколько мучительно-сладостных минут смотрел на танец потревоженных моим дыханием пылинок в луче света. Как сказал один хуй с горы: "Видеть красоту в вещах обыденных мало, нужно уметь видеть красоту в вещах ужасных, отвратительных и страшных. Видеть и помогать разглядеть другим." Когаса бы это поняла, я думаю. Обратный путь я решил проделать по иному маршруту, вспомнив старую бедуинскую пословицу о том, что лев никогда не возвращается тем же путём, которым пришёл. Но я не был львом, да и шлёндаться в тапочках по территории больницы мне не хотелось. Вернулся обратно, с отвращением вдохнул омерзительный, спёртый воздух больничной палаты. Вспомнился стих откуда-то из полузабытого детства. "Я лежу в больничной палате, весеннее небо отсюда я вижу. В небе летают вольные птицы, вольно живут, вольно любят и дышат". Ну, что-то в этом роде.
Пришла медсестра, попросила снять занавеску с окна. В помощь мне был выделен мужик из соседней палаты. Я взял лестницу, приставил к стене, залез наверх и принялся отстёгивать крючки, занавесу удерживающие. После нескольких минут "в прыжке" руки начали ныть. Я сильно ослаб за эту неполную неделю, голова кружилась, перед глазами плясали разноцветные круги и мошки. Пощупал мышцы рук, они как будто уменьшились раза в полтора, одни мослы торчат. Отдал занавеску, пошёл бриться. Из зеркала на меня уставился худой, мрачный тип с жесткими чертами лица и огромными синяками вокруг изрядно запавших глаз. Намылил ему рожу, прошёлся бритвой. Стали яснее видны впалые щёки, довольно тяжёлая челюсть и широкие славянские скулы. Вода, то ли они в неё что-то добавляют для дезинфекции, то ли она от природы такая говённая, но она очень сильно жжёт свежевыбритое лицо.
Приходила врач, спросила, как я себя чувствую. Ответил что хорошо, просто заебись. Ещё бы на улицу выпускали, так вообще замечательно стало. Завтра, даст Нургл, выпишут из этого заведения. Единственное, что меня пугает, так это тот факт, что остаток жизни мне придётся жрать колёса и держать эту ёбаную диету. Принесли обед. Суп, греча, компот. Суп хуёвстенький, греча и компот охуенны. Ещё бы в гречу не клали куски этого прогорклого мяса или что это такое, горьковато рваное, напоминающее суслика или иного мелкого грызуна, подорвавшегося на противопехотной мине. Закончилась первая бутыль минералки, откупорил вторую, написано «Ессентуки №4». На вкус как таблетки для рассасывания «От кашля», один-в-один. Ну и слабое послевкусие несвежей пиздятины. Ессентуки и правда столь отвратны на вкус? Это не вкус здоровья, это вкус божественной мочи дедушки Нургла. Больше не буду покупать эту поебень, да ещё за такие бешеные деньги. Ручаюсь, они её бодяжат из водопроводной воды с содой и таблетками от кашля. Раствор Рингера и тот приятнее этой паскудной жидкости. Звали вешать постиранную занавеску. Повесил. В регистратуре заприметил люстру Чижевского под потолком. Было бы здорово спиздить излучатель от неё и запилить себе на работе такой вот ионизатор воздуха для здоровья и стояка молодецкого. Спасть больше не хочу. Хочу персик. Но нельзя. Смотрел в окно как лоля собирает цветы одуванчика, плетёт из них венок, а затем кружится и пляшет. Перед отбоем пришла медсестра и вкатила особенно жестокий и болючий укол, как будто за что-то мстила. Чем несчастный Деса провинился перед женским родом — осталось тайной. Час два жопа ныла и нога подёргивалась. Потом я уснул.
Деса, инфекционный корпус, время весна, двенадцатый день пятого месяца сего, две тысячи четырнадцатого, года. День моего заточения не помню какой, вроде пятый.
