В тот момент, когда я сидел на бордах и постил в рандомный тред очередную хуету, в дверь мою постучала участковый врач. Тот самый, на приёме которого я мял шляпу и обливался потом. Со скорбным лицом чумного доктора, которому предстоит вскрыть десяток бубонов на теле умирающего, она сообщила мне, что результаты моих анализов неутешительны. Крепись, Деса, тебе пиздец, отныне дом твой будет располагаться двумя метрами ниже поверхности земли, а над головой будет расти лопух.
Потому что сам ты тоже лопух. В чём дело она не поведала, сказала лишь, что мне нужно явиться в приёмный отдел и доложиться о госпитализации. Недолго думая, я собрал свою котомку и отправился в поликлинику. В регистратуре мне очень удивились, сказали "Наркоман штоле сука?!" Как выяснилось позднее, ехать мне нужно было в городскую больницу. Так как топать пешкодралом не было ни сил, ни желания, я сел на маршрутку и и поехал, как король. По приезду в горбольницу я мучительно долго искал второй корпус. Как мне объяснили это было трехэтажное здание жёлтого цвета. Я вышел во двор и увидел три жёлтых здания, два из которых таки были трёхэтажными. На дверях первого был кодовый замок и мне пришлось обойти сие здание кругом прежде чем я нашёл запасный выход или, в моём случае, запасный вход. Торкнулся в него и оказался в страшного вида коридоре, напоминающем застенки НКВД. Он был вызывающе плохо освещён, да и то светом солнца, проникающим сквозь довольно чистые стёкла в облупленных, рассохшихся рамах. Электрическая проводка была выполнена тоже не ахти, причём откровенная халтура соседствовала с такими расфранченными элементами, как сгоны для кабель-канала. Особенно старательно и вычурно этот самый кабель-канал был проложен по сферическому потолку, который, судя по его состоянию, последний ремонт застал ещё при дедушке Ленине. Скорбное место. В приёмном отделении медсестра забрала у меня документы и попросила подождать хирурга, который, собственно, не заставил себя долго ждать. Он решительно задал мне всего один вопрос, выслушал ответ и сделал вывод. "Всё ясно" — сказал он. Что ему было ясно мне оставалось неясным, но я сделал умную рожу, как бы намекая, что мне тоже ясно. Хирург стремительно удалился, оставив меня в приёмном отделении.
Минут через десять медсестра выдала мне три разнокалиберных бумажки, по одной из которых мне следовало сдать кровь на общий анализ. Второй раз за этот долгий день. Просидев ещё несколько минут в очереди я таки принёс пару граммов своей красной жидкости на алтарь Ише. Аве Нургл! После этого я двинул свои стопы в инфекционное отделение, где у обшарпанной двери долго тупил дёргал и толкал её, а изнутри мне что-то кричали. Мне слышалось "сильнее!", но на деле это было "в окошко". Действительно, неприступная дверь этой твердыни здравоохранения была оборудована специальным окошком. Открыв его я увидел симпатичную женщину лет тридцати. Она посмотрела мои бумаги и отправила меня заводить дело. Я потопал обратно, размышляя о том, сколько беготни, суеты и выматывающего ожидания кроет в себе обычный поход в больницу. В приёмном покое предупредили, что кладут меня всерьёз и надолго, ибо нехуй. Посему я должен подготовиться как следует, взять смену белья, одежду, стакан, ложку, предметы личной гигиены. Я отправился домой, заодно заскочив в магазин, где купил всё необходимое для своего вынужденного заточения, в том числе и пачку писчей бумаги, на которой имею возможность в данный момент описывать всё со мной приключившееся. Вернувшись в приёмный отдел я понял, что меня изрядно потеряли. Мне отнюдь не торжественно были вручены ещё какие-то бумажки, после чего я по знакомому маршруту отправился в инфекционный корпус. Надо сказать, что внешние интерьеры были гораздо интереснее и живописнее внутренних. Дворик, спрятанный между двух корпусов (краткого и долгого), с третьей стороны был прикрыт небольшим пристроем и зданием морга. В образовавшемся колодце стоял этот самый инфекционный корпус, прочно и незыблемо, как окопавшийся валгалльский солдат. В нём мне и предстояло коротать
вечность майские деньки наедине с уколами, капельницами, букридером и стопкой девственно чистой бумаги. Между тем снаружи, в дворике-сквере, было довольно уютно. Ёлки, пихты и прочие лиственницы давали хорошую тень, а на скамьях и в беседках можно было отдыхать, постигать сраный дзен, или даже рисовать рисунки. Да, неплохо было бы использовать такую местность для задрачивания рисования. Приходить сюда с Когасой, например, и предаваться многочасовым рисовательным утехам. Было бы здорово. Столь же здорово, сколь невозможно.
Обуреваемый этими мыслями, я пересёк сквер и вошёл в здание инфекционного корпуса, как пацан из гитлер-югенда в полное партизанов село, откидывая прядь волос со вспотевшего лба и сжимая в дрожащих, побелевших от напряжения ручках MP-38. В регистратуре, как во вражеском дзоте, сидела медсестра и эпических размеров чёрный кот. Ну просто Кот-Бегемот какой-то. Я отдал им мои бумаги, женщина изучила их, а кот сделал такую рожу, как будто ему и без бумаг всё было ясно. Он подошёл ко мне, обнюхал мою штанину и принялся усердно думать, не удавлюсь, если на латыни. Было предельно ясно, что сей Кот тут главный и с ним лучше дружить и не спорить. Кот, видимо прочитав мои мысли, благосклонно сощурил глаза и удалился вразвалочку, нагло демонстрируя всем свои массивные яйца. Я подождал, не крикнет ли он медсестре сто-то вроде: "Анюта, вели подать в мой кабинет молоко с валерьянкой", но он ушёл молча.
Тем временим изучение моих бумаг было закончено и мне дали на подпись два бланка: один — согласие на госпитализацию, другой — согласие с тем, что меня будут лечить местные врачи. В полумёртвой тишине корпуса это прозвучало если не как угроза, то уж точно как предостережение. Дескать, оставь надежду всяк сюда входящий. Ну что же, я четыре года провёл в местах куда более скорбных и меня не пугала мучительная смерть на больничной койки в результате врачебной ошибки. И уж тем более меня не пугала перспектива лечения в этой Пальмире Здравоохранения. Как только я поставил последнюю закорючку, то мир как будто сдвинулся. Меня тут же проводили в палату, в которой я впредь буду проводить свою отшельническую миссию. В палате было две койки, четыре тумбы, стол и, почему-то, один стул. Даже выбирать не из чего. Правая койка, судя по размещённым вещам, была занята и я расположился на левой. Практически тут же вошёл второй пассажир, мужчина лет пятидесяти, звали его Саня. Он сразу предупредил, чтобы я пошёл и потребовал сменить постельное бельё, ибо этого до сих пор не сделали. Несмотря на всю мою врождённую неприхотливость и общую низкую брезгливость, перспектива лежать на койке, где отдыхал какой-нибудь носитель подарочков Нургла, особенно таких няшных, как инфекционные, меня не прельщала. К тому же, как я услышал из разговоров, сегодня из отделения уехал жмур из числа туберкулёзных больных. Вполне возможно, что Костлявой он руку пожимал именно на этой койке. Недолго думая я отправился к регистратуре и попросил сменить постельное бельё, что было выполнено быстро и чётко. Придав своему телу горизонтальное положение на жалобно скрипнувшей койке, я открыл букридер и принялся за чтение Стругацких, ибо ничего иного я туда закинуть не успел. Да, так вот собираешься, собираешься, потом
БАЦ! и не успел. Жаль, что тут интернетов нету. Ближе к вечеру меня посетила главрач, ну или завотделением. В общем Большой Босс. Это была та самая симпатичная женщина, которую я первой встретил в этом здании. Она измерила мне температуру, давление, потом начала расспрашивать о течении заболевания, послушала меня фонендоскопом. Люблю эту процедуру. Дышите, не дышите. Мышите — не мышите. Каждый день бы её проходил по нескольку раз, такие приятные ощущения. Потом врач ушла, оставив меня наедине с моими мыслями.
Мне принесли колёс, наглотавшись которых я уже было решился вздремнуть, но не тут-то было. Притащили капельницу и воткнули ейную иглу в самую мою вену. Сначала всё шло хорошо, но где-то на трёхсотом миллилитре я почувствовал, что меня начало знобить, а к началу второй банки озноб превратился в неебической силы лихордаку, от которой, казалось, стёкла дребезжат в рамах, а скудная мебель подпрыгивает на полу. Было пиздец как холодно, меня трясло, как Валуев трясёт грушу на тренировках. Саня, мой сосед, притащил из соседней палаты ещё одно одеяло и укрыл меня, за что большое ему человеческое спасибо. Пришла медсестра, посмотрела как я бьюсь в агонии и вкатила два укола, один в вену, другой в афедрон. Практически сразу места инъекций свело судорогой и начало бешено, люто жечь и саднить. Вслед за этим по телу медленно, но уверенно стала разливаться божественная, сухая теплота. В добавок ко всему из соседней палаты был позаимствован масляный обогреватель и вскоре стало совсем замечательно. Озноб перетёк в жар, пот с меня тёк как вода вытекает из выжимаемой половой тряпки. Обогреватель был возвращён на место базирования, одно одеяло было сброшено. Но всё равно было пиздец как жарко. Я потягивал из горла раствор Рингера и смотрел на болезненно-жёлтые квадраты света, отбрасываемые уличным фонарём. Мысли мои были легки, стремительны и лихорадочны, я удивлялся как это возможно так быстро, чётко и ясно мыслить. Мышление вообще не было моей сильной стороной, а тут, под веществами, под лихорадкой, мой мозг стал подобен хорошо отлаженной машине. Я думал о многом, уже и не помню о чём, мысл пролетали быстро и ровно, как пули из СВД, оставляя в сознании прямые дорожки. Я как будто разводил печатную плату своего мышления. Измерил температуру, она перевалила за сорок. Мне было похуй. Постепенно я провалился в полуобморочное состояние и на этой жаркой ноте закончил этот длинный и тягучий день.
Деса, инфекционный корпус, время весна, восьмой день пятого месяца, год две тысячи четырнадцатый от рождества христова. Первый день моего заточения.YouTube: Оргия Праведников Сергей Калугин Присутствие IV Раковый к[...] 2006