Чёрный альбом
(повседневность, романтика, эротика)
1
Итак, всё началось с боли. Нестерпимой боли, когда меня пороли по пяткам. Прибираясь в нашей общей комнате, где кроме нас двоих жили Персик и Черника, семпай нашла спрятанный среди черновиков «Чёрный альбом». Можно было бы попытаться отпереться и сказать, что альбом принадлежит кому-то другому, но, конечно, мой стиль в глазах семпай выдавал меня с головой. Нельзя сказать, что я сразу же испугалась; напротив, отражающиеся на лице старшей подруги по мере знакомства с набросками эмоции вызвали во мне интерес и волнение. И я не смогла не подойти к ней почти вплотную, оплести её ладонь своими пальцами и, глядя в полные оторопелого изумления глаза девушки прошептать:
— Вам нравятся мои рисунки?
Тогда она вырвала свою руку и едва не влепила мне заслуженной пощёчины.
— Ты! Ты… — мгновение она подбирала слова, — как ты можешь быть такой гнилой извращенкой?!
Наклонив голову набок со спокойной лёгкой улыбкой я ответила:
— Неправильно называть забродившую ягоду гнилью, ведь её живая сладость обращается пьянящим вином, семпай. — Раскинув руки я коснулась воздушной ткани юбки и сделала половинный реверанс. — То, что вы видите — наркотик чистой и искренней любви. Но принять в себя мой нектар или отказаться от него — ваш и только ваш выбор.
Кажется, эти легкомысленные слова стали последней каплей, и рассерженная семпай, кое-как подавив в себе стыд, твёрдым (и всё-таки я заметила: тогда её голос дрогнул!) тоном предупредила:
— Выбирай своё наказание сама.
Как просто тогда было произнести в ответ одно-единственное слово — «щекотка», — но что толку ещё больше злить подругу? Потому я замерла в задумчивости и назвала буквально первое, что пришло в голову:
— Выпорите меня по пяткам, семпай! Думаю, по всем правилам это то наказание, которого я заслуживаю.
— Сколько в альбоме рисунков? — почти перебила меня девушка с волосами цвета свежей берёзовой зелени и такими же, сейчас пылающими холодной яростью, глазами.
— Ровно пятнадцать, семпай, — следует мой честный ответ.
— В течение двух недель каждый вечер перед временем сна я, как ты и сказала, буду обрабатывать твои босые пятки кожаным ремнём. Итого двенадцать раз. А пятнадцатый ты получишь сейчас же. Разувайся и ложись на кровать — я ОЧЕНЬ надеюсь, мне не придётся тебя как-либо связывать.
— Потерплю, — пожимаю плечами я.
— Немедленно!
…Надо ли говорить, что именно было нарисовано в альбоме снежно-белыми чернилами на матово-чёрном фоне?
2
Впервые картину «Последняя девственница. Закат человечества» я увидела отнюдь не в музейной выставке городского культурного центра, а в совсем не относящимся к теме современного искусства новостном журнале, собирающим в своём объёме различную социальную и политическую аналитику анонимных экспертов. Собственно, издание так и называлось — «Аноним» — и было узнаваемо по совершенно чёрной, лишённой какой-либо графики или текста обложке, передней и задней. Даже, чтобы просто посмотреть номер выпуска и число издания, требовалось открыть первый разворот, где скрывался настоящий, выполненный во вполне стандартном, хотя и несколько ретроградном стиле титульный лист. До сих пор я отлично помню: тот выпуск значился относящимся к маю года, когда мне исполнилось тринадцать лет.
Как всегда приняв на почтовом отделении всю выписываемую дядей и тётей почту, я проследовала к киоску с мороженым и потратила остатки денег на рожок с банановым пломбиром. Большая любительница фисташкового наполнителя, в этот раз я решила взять себе что-то новое — и не разочаровалась. Совершенно отличная от конфетной или шоколадной сладости сладость банана в сочетании с ледяным холодом замороженной сливочной массы будоражила нервы и поднимало и без того прекрасное настроение. Не спеша возвращаться в неродной дом, я устроилась на скамейке подле пруда с внезапно подружившимися утками и карпами и, слизывая с пальцев последние капли летнего десерта (жара в тот год пришла уже в десятых числах последнего весеннего месяца), решила уделить ближайший час изучению приобретённой корреспонденции.
Несколько основных газет и журналов я пропустила почти сразу — их скучные тексты едва ли содержали что-то занимательное (кроме, пожалуй, двух довольно забавных некрологов — какому-то знаменитому садовнику и его не менее знаменитому сыну-парикмахеру, что дружно разбились во время мотоциклетной прогулки, по-видимому, разбросав собственные внутренности и мозги по всему перекрёстку), сразу перешла к различным приложением. Тут и дизайн страничек был интереснее, и истории рассказывались другие.
Конечно, моё основное внимание быстро сосредоточилось на иллюстрированном сканворде исторической тематики из сатирическо-популистского издания «Пропаганда». За десять минут угадав всех этих Наполеонов, Цезарей и Карлов Марксов, я ещё недолго посидела над двумя самыми сложными загадками головоломки. Впрочем, и тут ответы пришли без особых усилий — загаданными автором личностями оказались «неандерталец» и «Торквемада». Отбросив в сторону вкладыш с абсолютно чистым сканвордом (когда поначалу мне доставалось за «порчу КРОССВОРДОВ», я приспособилась заполнять головоломки такого типа в одном воображении), изъяла из сумки пачку писем. Нет, конечно, я не стала вскрывать конверты, но по крайней мере с адресами отправителей ознакомилась — сами тексты переписки ещё успею прочитать сегодня вечером, покопавшись в дядюшкиной корзине для бумажного мусора.
…Так, что же это такое осталось в наплечном пакете, который я гордо именовала «сумкой»? Журнал «Аноним» — чёрное нечто сомнительного содержания; даже эту скукотень необходимо пролистать хотя бы мельком. Одна за другой пролетают мимо меня страницы с однообразными стерильно патетическими или попросту скопированными откуда-нибудь с минимальной правкой текстами — ничего особенного. Но я знаю: в середине порой бывают какие-нибудь репродукции актуальных фотографий (естественно, тоже не оригинальные) — погляжу хоть на них. Что-то там об обновлённой экспозиции городского культурного центра? Милая картина. Красивая картина. Интересная картина. Странная картина. Пятая картина. Пятая картина. ПЯТАЯ КАРТИНА.
Я повержена, раздавлена, я не существую. Это был тот самый момент, когда человек резко взрослеет, перестаёт быть ребёнком. Но я не повзрослела, что-то пошло не так. Резко захлопнув «Аноним», я решительным движением бросила его в присобачившуюся к скамье урну. Получить огонь удалось с помощью солнца и лупы (носила её с собой, чтобы минимизировать шансы попасться на курении косяков) — вскоре всё содержимое мусорного ведра обратилось в тлеющий прах. Только тогда я позволила себе вдоволь выплакаться.
— Только моё. Никому не достанется, — процедила я сквозь слёзы и отправилась в единственное место, где могла рассчитывать на помощь — на городскую автомобильную свалку. Место это само по себе обладало некоторым шармом, который тянул и привлекал меня не раз до этого, но в тот день я не обратила на него никакого внимания. Дело в том, что тут проще всего было раздобыть лом и канистру почти бесхозного то ли бензина, то ли дизеля, то ли и вовсе керосина.
Почтовое отделение горело часа четыре, прибывшие на звонки жителей соседних домов пожарные в основном неспешно топтались на месте и, полностью убедившись в своём бессилии что-то сделать с так хорошо полыхающим старым деревянным зданием, заботились лишь о том, как бы огонь не перекинулся на что-то другое — хотя и так было понятно, что это практически невозможно: округ почты уже полвека как располагалась пустынная площадка с парой скамеек, изначально песчаная, а сейчас мощёная кирпичной плиткой.
Погибших было двое — дед-заведующий и его помощница раздатчица посылок и бандеролей Дарья. Чтобы избавить их от мучений — а, особенно, дабы обеспечить себе инкогнито — я предварительно аккуратно забила их стальным ломом со спины по затылкам, а потом очень тщательно порезала своим любимым охотничьим ножом. Слишком поздно обнаружив обилие крови на своей одежде, я без раздумий разделась догола и сожгла всё вместе с домишком.
Прежде чем начать своё преступление я умыкнула почтовую учётную книгу за текущий месяц. Это тоже было совсем не так-то и сложно, благо что дед-почтальон, что раздатчица Дарья хорошо (но, очевидно, слишком, слишком поверхностно) меня знали и даже до этого доверяли мне легкомысленно небольшие ответственные поручения за пару монет. Судя по записям, майский номер журнала «Аноним» до уничтожения всего выпуска вместе с фотографической репродукцией картины «Последняя девственница. Закат человечества» в огне помимо меня успели получить шестеро человек. И я знала их имена, паспортные данные и, главное, домашние адреса. Некоторые из них скоро умрут, но прежде всего, я понимала, нужно уничтожить, стереть с лица земли само издательство, печатающее региональную вставку для журнала — а эта задача была чуточку посложнее сожжения почты вместе с двумя её единственными работниками.
3
Мои пятки! Мои нежные, чувствительные пятки! Какая же дикая, мучительная боль — просто ходить по школьному паркету после четырёх ночей и, соответственно, пяти процедур порки. Но я понимаю: эта боль красивая — именно такая, к которой я стремлюсь и уж которую наверняка заслужила. На моём счету несколько десятков человеческих жизней, но в итоге наказывают меня именно за рисунки непристойного содержания.
Исполненная искренней радостью и оптимизмом, я вышагиваю почерневшими от повторяющихся избиений пятками по лакированным, складывающимся «ёлочкой» досочкам коридора, через колоннаду переходящему в читальный зал. Босая, в летней форме, я наслаждаюсь весной, расцветом природы и обществом других девушек. А они, не понимающие всего милого символизма выбранного мною образа, с удивлением и как будто бы легчайшей стыдливостью поглядывают на счастливую меня, так что я уже не могу удержаться, чтобы не закружиться в восторге и, делая чересчур откровенный реверанс, приветствую их:
— Доброе утро, мои невинные нимфы острова Лесбос!
Большинство не понимают, но как минимум двое учениц примерно моего возраста тотчас заливаются краской и спешат убраться подальше. Туда им и дорога — я с удовольствием наблюдаю мельтешение их прикрытых белыми гольфами лодыжек. Пара секунд — я распрямляюсь и попросту подпрыгиваю на месте с раскинутыми руками:
— Привет, рассвет мая! Мой любимый месяц! …Ой!! — если уж просто ходить настолько мучительно, то прыжок и приземление высекают слёзы из глаз. Слёзы боли, но и слёзы счастья одновременно.
В читальном зале я прежде всего заказываю у девушки-бармена банановый напиток на основе молочной сыворотки. Во время приготовления этого простенького безалкогольного коктейля позволяю себе слишком порывисто, почти отчаянно сжать её руки:
— Вы очень красивая!
— Спасибо, — спокойно отвечает девушка. По выражению её лица нельзя судить о её ориентации и чувствах ко мне, но интуитивно я чувствую, что моё признание прошло незамеченным и непонятным. Что ж, возможно, так даже и лучше.
Я направляюсь к чёрной бархатной софе, где уже так уютно уткнулись в одну книгу мои соседки по комнате — Персик и Черника. Даже если у меня с ними ничего не получится, я бы очень хотела немного смутить их прямо сейчас. Ведь, если честно, они мне очень нравятся… именно как девушки. И, конечно, что-то в них есть такое, что заставляет подозревать их во взаимной связи, несколько выходящей за рамки даже самой близкой дружбы.
— Доброе утро, девочки. Увидела вас двоих и не смогла не присоединиться. Вы позволите? — опять всё то же легкомысленное движение с наклоном головы.
Вздрогнув от неожиданного приветствия, они смотрят на меня с подозрением, на именно недоверия я в них не ощущаю. Черника кивает первой и взглядом указывает на свободное пространство софы подле себя. Мне кажется, или она действительно не хочет, чтобы я села со стороны Персик? Прелестно — мне это нравится и меня это возбуждает. Подогнув ладонями на самом деле не такую уж длинную в летнем варианте формы юбку я опускаюсь на предложенное место — намеренно слишком близко к Чернике. Уж если она так не хочет, чтобы я жалась к Персик, буду вдвойне активно жаться к ней самой.
Когда молчаливая пауза затягивается слишком сильно, Персик первой подаёт голос:
— Как вы себя чувствуете?
Я пожимаю плечами. Ответ приходит сам по себе:
— Слишком хорошо для своей жизни. — Истинная правда, только они не догадываются, что я имею в виду: все эти в общем-то невинно убитые люди, многих из которых я даже не знала лично, и их беспокойные духи, которые в соответствии с некоторыми религиозными представлениями прямо сейчас требуют отмщения.
— Ваши ноги… — нерешительно поддерживает разговор Персик. — Вы ходите босой, потому что так легче вытерпеть?
— Скорее, так даже хуже. Видишь ли, школьные туфли довольно мягкие, а вместе с гольфами они обеспечивают куда более щадящее воздействие на ушибленные пятки. Но сейчас моё босость — скорее, вынужденная мера, часть наказания. Пока назначенные две недели не истекут, я не должна делать себе каких-либо поблажек в плане испытываемой боли. Да и другие девушки — на самом деле я вовсе не против того, чтобы они видели мои ноги полностью голыми.
— Хм, понятно… — нерешительно заикается Персик.
— А что ты думаешь о них сама? — задаю свой вопрос теперь уже я.
— Ну-у… — она просто не знает, что сказать. Но я ЗНАЮ, что ей нравятся мои ступни. И я готова уцепиться за эту затаённую симпатию прямо сейчас. Повернувшись вполоборота на софе, я практически ложусь на приткнутые сбоку подушки, тогда как мои ноги оказываются на коленях Черники и ступнями достают до Персик. — Э?! — Как же мило она пищит…
— По-подожди! Это же неприлично! — возмущается поражённая Черника. Её ладони упираются мне в колени и пытаются спихнуть их вниз — но не слишком-то решительно, так что у девушки ничего не получается.
— Я давно потеряла всякое представление о приличиях, — мурлычу я. — Если вы попросите меня сейчас раздеться догола и мастурбировать флейтой прямо посреди этого зала, я с удовольствием выполню такую задумку.
— Нет!! — отчаянно восклицает Черника и наконец яростным движением сталкивает мои ноги со своих затянутых в чёрные чёлки колен. Мои пятки с гулким стуком бьются о жёсткий деревянный паркет, и мой сдавленный стон отнюдь не является игрой. — П-прости… — запинаясь шепчет Черника и решительно за руку уводит Персик прочь. Последнее, что я слышу от этой пары — полуплач младшей из девушек:
— У неё пятки чёрные… Я видела: чёрные!
4
Талая вода с вершин горного хребта течёт семнадцатью ручьями по территории школьного сада; два из таких потоков питают систему внутреннего водопровода основного здания Поместья. Но ещё один ручей используется исключительно для водно-оздоровительных процедур в специальном корпусе, называемом попросту Баней. Изначально имеющая температуру едва ли выше точки замерзания, вода нагревается системой электрифицированных колонн до весьма горячего состояния — той самой отметки, когда уже и больно касаться, но и чувство расслабления от отдыха в такой ванне достигает максимума.
Сейчас я как раз заняла одну из таких мраморных (на самом деле, все учащиеся знают, мрамор тут искусственный — архитекторы Поместья экономили буквально на всём) полостей — скорее даже небольшой бассейн, чем обыкновенную ванну — и позволила своему телу отдыхать по подбородок в сочащейся туманным паром разогретой горной влаге. Мне хорошо, даже боль в ступнях почти отпустила.
По хорошему, я должна была все эти две недели пытки и хрен знает ещё сколько дней после её окончания провести не вылезая из постели. Но я хожу-брожу по школе даже больше обычного. Лежать в кровати довольно скучно, даже если стараться сосредотачиваться на книгах или смартфоне, тогда как ночами в течение нескольких часов после очередного сеанса порки боль попросту не даёт уснуть. Я знаю, что семпай знает об этом — и слышит мои сдавленные стоны от заката и до самого рассвета. Забавно, но мне искренне жалко её: слишком добрая для подобного, она тоже не спит и страдает от своей роли палача, но не может позволить отступиться от данного обещания довести наказание до финала. Персик и Черника так и вовсе избегают нас обеих — сама мысль о происходящем приводит их в ужас, и они не находят ничего лучше, как где-то пропадать целыми днями, уходя рано поутру и возвращаясь только к ночи. Мне кажется, из всей нашей четвёрки именно я одна могу назвать себя счастливой. Слишком нарциссичная для «правильной» реакции на истязания, слишком ненормальная для каких-либо переживаний, именно сейчас я ощущаю себя «хорошей девочкой».
…Но, вообще говоря, я пришла в Баню не только для отдыха и расслабления. И даже не ради того, чтобы лишний раз с восторгом поглазеть на отражение собственного тела в зеркальных панелях раздевалки. Сейчас я в режиме ожидания, и моё терпение вот-вот будет оправдано: я слышу хлопок открываемой двери и краем зрения вижу две пары босых ног в щели под ширмой. Персик и Черника — как всегда вместе, как всегда — в одну ванну. Плеск воды — на слух я различаю моменты, когда они ступают в горячую очищающую жидкость, когда опускаются на колени и так же почти синхронно ложатся полностью. Я с удовольствием послушаю, о чём они будут беседовать друг с другом, наивно полагая, что находятся наедине.
— …
— Что случилось?
— Меня сегодня опять назвали шлюхой. Пока тебя не было, кто-то подложил ярлычок с этим словом мне на поднос в столовой!
(Как же это мило — Персик обижается, что её дразнят шлюхой. А ведь есть, за что — у неё грудь большая и красивая одновременно, даже больше, чем у семпай, не то, что у меня с Черникой).
— Не обращай внимания. Прости, у меня нет других советов, чтобы поддержать тебя.
— У-у. Просто будь всегда рядом. Когда мы вместе, меня не трогают, не обижают!
— Сейчас я рядом.
(Молчание. Пауза).
— Роза — шлюха… — такой тихий шелест, что я едва могу разобрать слова.
— Что? — переспрашивает Черника. Не могу не представлять себе, как они там вдвоём сейчас жмутся друг к дружке голые. Могу быть уверена, что смотрится это очень красиво. Некоторое время назад я сделала целую коллекцию их обнажённых фотографий — естественно, они об этом даже не подозревают.
— Кажется, от жара меня в сон клонит. Можно вздремнуть, ты не дашь мне захлебнуться?
— Нет, конечно, нет. Расслабься и спи, сестрёнка.
(О, да. А ведь об этом знают лишь единицы — Персик и Черника двоюродные сёстры по матерям и родные — по отцу. У нас тут инцест, определённо инцест).
— Я не шлюха. Мы не шлюхи.
— Конечно, нет!
Пока Персик спит или по крайней мере впадает в дремотный транс, я продолжаю делать то, что умею лучше всего — и я говорю вовсе не о мастурбации.
В своём воображении я рисую картины иных миров, иных существ, иных законов, картины бесконечного восхищения красотой юных девушек, чья неуклюжая ещё пока женственность распускается цветами любви чересчур жестоким образом. То, что меня влечёт, — отнюдь не смерть как таковая, не совсем боль и не совсем страдание, а скорее единство и противопоставление прекрасного с ужасным, некий неяснейший хаотический образ жизни в её предельном воплощении. И в центре таких фантазий всегда образ невинного божества, девочки, в чьих глазах отражаются вселенные. Я могу представить её голос, её запах, вкус её волос — но мне не коснуться её руки, но утереть её слёзы. Истинная боль одиночества, которая всегда со мной и теперь уже никуда не пропадёт, не денется, не сможет забыться. — Когда это началось, я стала невосприимчивой к боли в реальности, потому что реальность и сон поменялись местами. Одновременно я обрела смысл эротического экстаза — когда что-то меня возбуждает, это на самом деле очередное пропущенное через мириады сновидений щупальце ТОЙ ДЕВУШКИ касается моей трепещущей души. Дело не в том, что я представляю такое, нет — я верю, я знаю, что так оно и происходит на самом деле. Дитя хаоса — моя единственная настоящая возлюбленная, я уничтожу всякого, кто посмеет прикоснуться к ней. Даже если ради этого мне придётся пасть самой.
Я знаю: если бы кто-то видел меня в этот момент — хрупкую красавицу с кровавым, остекленевшим взором, — он бы распознал во мне монстра. Но здесь, отделённая ширмой, я почти что одна. А вот Персик и Черника вдвоём, вместе. Завидно.
— Я хочу сказать, что Роза — вот кто настоящая шлюха! — Голос Персик вырывает меня из задумчивости. От весёлого настроения не осталось и следа, задор сменился холодной яростью. Единственная причина, по которой я не буду уничтожать эту пару — они мне нравятся. Но это вовсе не означает, что я гарантирую им счастливую судьбу. В конце концов, пусть наслаждаются болью, как наслаждаюсь болью я.
— Роза? Она… странная, но подожди говорить о ней такие жестокие вещи.
— Мне страшно. Когда семпай бьёт её, она не издаёт ни звука. А потом, ночами, я слышу её тихий, сдавленный вой. И — ты знаешь, тогда три дня назад, я видела её пятки. Они полностью чёрные. Это даже не синяк, это просто… я не знаю… не знаю, как это назвать! Словно проклятье из каких-нибудь легенд!
— Персик…
— Это всё не просто так. Она сходит с ума, ей очень плохо, хотя она и не показывает этого. Она умирает, перестаёт быть. Что, если она прыгнет с моста в ручей? Утонет. Или перережет себе вены.
— Персик…
— Знаешь, сестра, каждый раз, когда я вижу её утром, я боюсь, что вечером её уже не станет. Это больно, это тяжело. И я не знаю, кто на самом деле первой сорвётся — она или я. Черника, Черника! Ты сильная, не такая, как я. Давай вместе защитим Розу! Остановим семпай…
Подтянув колени, я резко подымаюсь из ванны и отодвигаю разделяющую нас ширму так, что она едва ли не опрокидывается. Приехали — теперь они увидели моё настоящее лицо, лицо убийцы, влюблённой в сон. Хорошо, пусть видят — правды обо мне они всё равно не знают. Мой охотничий нож направлен в их ошалевшие лица, а голос, обычно звонкий и энергичный, звучит как из иного измерения:
— Я не могу сойти с ума. Я давным-давно свихнулась. — Опускаю взгляд на их тела и вижу именно то, что ожидала увидеть: чувственное сплетение рук и ног, не оставляющее никаких сомнений. — Мастурбируйте друг дружке. Если другие узнают, вы пятнадцатью сеансами пытки подошв не отделайтесь. Так что лучше я, чем другие: мастурбируйте.
Кивком головы я направляю их взгляды к углу банной комнаты: прямо оттуда на этих инцестуальных любовниц взирает стеклянный глаз объектива видеокамеры. Девушки стонут, не в силах даже удариться в рёв — тем лучше для меня. И тогда ни слова не говоря с отрешёнными выражениями милых мордашек они ласкают одна другую вдвоём одновременно. Возможно, делают это в первый раз в жизни — нет, я уверена в этом. Но я вижу также и то, что такая телесная связь не вызывает у них никакого отторжения; чем дальше, тем искреннее они возбуждаются и тем старательнее делают своё нехитрое дело. Зрелище, достойное лучших полотен Ё-сенсей.
Однако моя идея относительно девочек куда хуже, чем может показаться на первый взгляд.
— Замрите, всё, хватит, — останавливаю я их ласки, когда до взаимного оргазма остаются считанные секунды. — Если уж мы начали такую игру по моим правилам, то давайте-ка я покажу вам кое-что совершенно иное. Кое-что нестерпимое, как сексуальный экстаз, и столь же кошмарное, как многодневная порка пяток. Ох, я думаю, вам понравится, но вы едва ли признаетесь себе в этом.
— Роза, пожалуйста, не выдавай нас, — просит Персик.
— Не становись одержимым местью чудовищем, — шепчет Черника.
— Даю слово: я не выдам вас. И ещё одно слово: за свои избитые пятки никому мстить не стану, — серьёзно отвечаю я обеим. Как бы это жестоко не звучало, всё, что я хочу от вас — чтобы вы были моими натурщицами. — Я улыбаюсь самой доброжелательной и, надеюсь, примирительной улыбкой, на которую способна сейчас в таком состоянии сознания. — Одевайте вашу школьную форму и пойдёмте в художественный класс.
5
— …В конце концов мне удалось выкрасть и уничтожить все шесть экземпляров проданных номеров «Анонима». Сложнее всего было, конечно, с региональным издательством — я его просто взорвала самодельной бомбой, а выбиравшихся из-под завалов людей рубила топором снова и снова. Чтобы убедиться в своей окончательной победе, я точно считала каждого мертвеца — итого все вместе получаются двадцать один человек.
— Впечатляет… не очень, — подводит итог моему рассказу «Гений ненависти» — Ё-сенсей. Мой рассказ она слушала внимательно, но, кажется, без особого интереса.
— Я призналась в массовом убийстве!! — яростно провизжала я. Детский голос резонировал с куполами салона и даже заставил Ё-сенсей сморщиться от неприятно резкого отзвука.
— А какое мне должно быть к этому дело? Иди, признайся полиции, тебя посадят в психушку — тут и сказочке конец. А лично мне наплевать.
Тогда меня поразило это равнодушное принятие очевидного зла. Теперь я понимаю такое отношение к миру лучше всего.
— И вы не станете никуда звонить, никого вызывать? — продолжала мямлить я.
— Зачем же мне это делать? — тотчас удивилась Ё-сенсей.
И тогда я начала смеяться. Полностью голый ребёнок — щуплая девчонка с красивыми волосами и глазами, стояла перед, возможно, величайшим художником современности и хохотала до слёз. А потом Ё-сенсей подошла ко мне и ткнула горящим концом сигареты мне в пупок. Тело даже не вздрогнуло, а смех не собирался останавливаться.
— А ты и правда больная. Такая же больная, как я сама, — прокомментировала ситуацию художница. — Что ты от меня хочешь?
Давясь последними не поддающимися контролю смешками я кое-как выговорила:
— Две вещи: «Последняя девственница. Закат человечества» и ваша смерть.
— Убивать-то меня зачем? — удивилась женщина с синяками под глазами, которые ей удивительным образом шли.
— Что бы вы больше никогда ничего не рисовали.
Ё-сенсей задумчиво чешет безопасным концов сигареты подбородок и наконец изрекает многозначительное «О-о!», после чего разворачивается и уходит в противоположную входу в салон дверь (позже я узнаю, что там находится кладовая). Возвратилась она с мятым холстом, где посреди пятен от кофе и налёта сигаретного пепла едва виднеется портрет обнажённой девушки с длинными фиолетовыми волосами на вроде как чёрном фоне.
— Вот. Оригинал. То, что стоит в галерее — копия, нарисованная одной моей подмастерьей. Эта сучка всё время возникала на тему моего образа жизни и небрежного отношения к своим работам, даже себя умудрялась в пример ставить. Конечно, не далее, как четыре дня тому назад я её вышибла со скандалом отсюда.
Ещё один переломный момент в моей жизни. Завороженная, я протянула руку к полотну, но так и не решилась коснуться, отчего теперь уже Ё-сенсей залилась хохотом:
— Ну что за дети пошли в наше время? Людей пачками без сомнений режут и жгут, а тут картинку тронуть боятся.
Обхватив моё запястье, молодая женщина рванула всё моё беспомощное из-за оцепенения тельце навстречу холсту, и я, чудом не упав лицом вниз, уткнулась в самый его центр ладонью. Потом Ё-сенсей ушла обратно в кладовую и приготовила нас обеим по чашке эспрессо, а я всё так и стояла — немая, пустая, сломанная. Горячий кофе мне выплеснули на лицо — и даже это не привело меня в чувство реальности. Именно тогда я познакомилась со щекоткой в исполнении сумасшедшей художницы, которая смогла наконец достучаться до остатков моего раздробленного сознания благодаря неподражаемой технике ласк двумя жёсткими художественными кистями моих сосков.
— Послушай, девочка, жизнь мою ты можешь оборвать хоть сейчас, но вот картину эту стоит ещё заслужить. Как насчёт поработать ровно один месяц у меня натурщицей? Обещаю, это будет худшей работой в твоей жизни.
Я решительно закивала головой, так как рот, мой язык были заняты облизыванием той руки, на которой остались фрагменты краски с картины.
6
Ну вот в моём рассказе мы и подошли к самому смаку — пыткам. Но пусть то, что делала со мной Ё-сенсей, прежде, чем спустя 32 дня я её не поджарила через электросеть, останется тайной для всех, кроме меня самой. Меня и девушки-бога из иных вселенных, которую художница набросала буквально за несколько десятков минут, пока отходила от очередного героинового транса. Эти пытки — я выдержала их все, а ведь многие из них были куда менее щадящими, чем та же пятнадцатикратная порка босых пяток кожаным ремнём (ох, я знаю, что начиная со второй недели семпай на самом деле сдерживала силу ударов). То, о чём будет завершающая глава моего безумного повествования — это крохотная история моих собственных натурщиц, Персик и Черники, благодаря отличной помощи которых я продолжила заполнять свой «Чёрный альбом».
Но обо всём по порядку…
— Девочки мои, я ещё совсем подросток, а вы даже младше меня — и по-своему это тоже прекрасно. Вы любите друг друга, и теперь это уже истина, а не предположение. Для вас двоих это — самая важная истина в жизни, храните её ото всех, берегите ваши взаимные чувства и позвольте им расцвести. И тогда никто никогда — даже я — не сможет эту истину отменить. Да и зачем мне противиться чему-то столь прекрасному? Вы любите друг дружку, а я люблю вашу любовь. Всё, что я хочу сделать, — добавить вашей прекрасной любви шепоть жертвенности.
Их недоумение в ответ на произнесённые мной слова, их тревога на грани страха, их бесконечное доверие, выраженное в крепко сцепленных руках. Для меня это слишком соблазнительно, чтобы я могла остановиться — мой и так недоразвитый здравый смысл отпустил поводья и позволил страсти заполнить мозг. Я знаю, что буду жестока с ними, и эта жестокость для меня неизбежна.
— Наша милая семпай — глупая девушка. Она больше мучает себя необходимостью исполнения собственного приговора, нежели доставляет какие-либо неудобства мне. Мне больно, очень больно, порой боль становится невыносимой! Знаете, что тогда происходит? Я цепенею в оргазме. Это одна из причин, почему я никогда не сопротивляюсь наказанию — скажу больше: в те моменты моё тело полностью расслабленно, и только матку с влагалищем сводят экстатические судороги. Давайте же ещё и ещё раз пройдём через это — но только по-настоящему, а не как с глупой семпай.
— Нет… — жмутся они так, что их груди соприкасаются сквозь одежду. Волнующее зрелище.
— Не совсем так, как вы поняли. Не буду я вас бить по пяткам — это сделаете со мной вы. Вначале Персик, потом Черника. И воспользуемся мы не каким-то там кожаным ремнём — слишком банально! — а полой внутри бамбуковой тростью, чрезвычайно лёгкой по весу, но твёрдой и упругой. Ощущения будут отличаться, и я хочу сполна насладиться этим различием тоже.
Я протягиваю им названную трость. Чуть толще обычной указки, совершенно бесполезная веточка. Но стоит ею с силой взмахнуть в воздухе, как слышится отнюдь не такой безобидный свист. И я несколько раз демонстрирую этот эффект перед их лицами. Зрелище их остановившихся, потерявших жизнь зрачков многого стоит.
— Итак, Персик, твои сорок ударов. Я имею в виду: по сорок на каждую пятку. Наносить надо по-очереди — левая, правая, левая, правая… Перерыв между каждым ударом и следующим — постарайся выдержать его в пределе трёх-четырёх секунд. И бей со всей силы, но точно по центру пятки.
Объясняя правила пытки, я тщательно смазываю поверхность как своих подошв (и, особенно, пяток), так и ударную часть трости жирным кремом для смягчения кожи. Крем этот чудесно пахнет яблоками с корицей, и уже от этого аромата мне становится дико не по себе. Всё не так, как с семпай! Вот тут — настоящие эмоции, настоящая боль и настоящий страх. Чем тоньше и красивее пыточное воздействие, тем исключительнее эффект.
Напоследок я выпиваю бокал шампанского, и мы начинаем. Персик старается бить не смотря на застилающие глаза слёзы. Черника трясётся в углу, вздрагивая при звуке каждого удара, словно бы били не меня, а её. Ну а я… есть ли в каком-либо языке слова, чтобы описать рай? Кажется, я близка к тому, чтобы изобрести такое слово, но получается только спонтанно вырывающееся из горла неразборчивое бормотание.
Затем приходит очередь девочкам меняться. Персик занимает положение в углу художественного класса, садится голой попой (я «убедила» мои новых «подруг» избавиться от нижнего белья, оставив только широкие юбки и рубашки) на паркет и обхватывает голову — и, особенно, уши — руками, отрезав таким образом себя максимально от мира. Единственное, что она произносит:
— Черника, прости, ты сильнее меня.
Старшая из сестёр выполняет ту же самую работу по истязанию моих ножек размереннее, не спешит и действительно держит темп. Но и её рука дрожит, её плечи трясутся, а из прикушенной нижней губы стекает струйка крови. Я отлично могу видеть её лицо благодаря удачно установленному зеркалу, хотя смотреть мне и мешают мои собственные слёзы.
— Я закончила, — после финального удара сухо выдыхает красавица с длинными тёмными волосами. И тотчас отворачивается — в первую очередь — чтобы не встречаться взглядом со мной, а уже затем — чтобы разорвать пугающе откровенный зрительный контакт с залитыми кровью пятками.
— Сестрёнка! — поднимается ей навстречу другая девушка с волосами цвета спелого персика. Сложно сказать, которая из них красивее, настолько обе они потрясающи — особенно сейчас, сломленные, напуганные, влюблённые.
Я сползаю с соломенной кушетки-плетёнки твёрдо опускаюсь на ноги. Есть мгновение, когда я начинаю падать — даже не от дикой боли, а просто от слабости в мышцах ног, — но я справляюсь с полусекундной заминкой и, утерев платком слёзы, выгляжу довольно бодро и весело. Не замечая боль, а смакуя каждый её вспыхивающий в нервной системе оттенок, я опять кружусь по комнате и даже легонько подпрыгиваю. Заканчиваю всё реверансом девочкам и говорю:
— По сути, половину своей работы в качестве натурщиц вы уже выполнили. Но следующая часть, возможно, будет для вас ещё тяжелее. Видите ли, я не собираюсь рисовать именно вас, но ваша задача — подарить мне вдохновение для завершения альбома. Непростая задача, но, я верю, вы с ней справитесь. — Тут мой голос холодеет: — А иначе умрёте.
Не устаю восхищаться той дополнительной красотой, которой их очерчивает неконтролируемый ужас.
— На самом деле художественный класс состоит из нескольких помещений. Это основное, а вот второе, обычно используемое как кладовка… как бы так сказать? Я бы очень хотела назвать её камерой пыток. И на этот раз пытать будут вас.
Я отворяю двери и вижу, как обе красавицы, даже не успев понять сути скрытого в темноте устройства, почти падают в обморок.
— Нет, нельзя. Обмороки запрещены, — предупреждаю я. — Или вы хотите, чтобы я перерезала вам сонные артерии, пока вы будете без сознания? Вот, посмотрите. Эти клиновидные козлы — ничто иное, как не очень удобные сёдла. Но я сделаю скидку вашей изнеженности и позволю предварительно прикрыть лона кожаными шортами — так боль будет скорее тупой, чем острой, да и травм позволит избежать. Но кроме этих шорт на вас не будет ничего другого — лишь тряпичные браслеты на руках и ногах — потому что они здорово смотрятся на почти обнажённых телах. Ваши руки будут закреплены наверху над сёдлами в этих цепных колодках — так вы не сможете ими ничему помешать. Лодыжки мы схватим другими, нижними и направленными к задней части машин колодками. Как видите, они снабжены ложами для ступней и одновременно позволяют простыми резиново-проволочными петлями обездвижить каждый пальчик ваших милых ножек. Их будут пытать постоянно крутящиеся в неспешном темпе валы с перьями — пытка щекоткой. И, наконец, что касается ваших сосков… о, им приготовлена особенная, совершенно неповторимая роль! Вся система может легко качаться из стороны в сторону, и она будет качаться от каждой вашей дрожи. И вот стоит ей качнуться, как простейший аккумулятор выдаст болезненный разряд по проводам к металлическим прищепкам-зажимам, которые я на каждый ваш сосок закреплю. Притом, движения Персик будут истязать током Чернику, а движения Черники — мучить Персик. Ну и напоследок скажу, что я завяжу вам глаза повязками, да и сама пыточная комната моего милого художественного клуба никак не освещается. Что же буду делать я? Я буду вас СЛУШАТЬ — это вздохи, стоны, крики: всё то, что возбудит во мне вдохновение для завершения «Чёрного альбома». И знаете что? Суть этой пытки т
