А раз всем наплевать, окапываюсь в этом треде.
Надеюсь, что вдохновение ещё не раз посетит меня, а пока время холодной пасты личного производства.
. . .
В двери скрежетнул ключ и она со скрипом отворилась. На пороге показалась владелица ключа, его бестолковое дополнение, без которого ключ не имел бы никакого смысла. Она устало проследовала внутрь, сняла и уложила на полочку пару обуви, "нужно почистить" подумалось ей. Сбросив с себя пальто, воплощение безукоризненного вкуса, она с грациозностью дивы балета повесила его на плечи вешалки, смахнув с подола лишь ей видимую пылинку. Шарф, сложенный четырежды на равные части занял место с парой перчаток на полке, провожая хозяйку шлейфом дождевой влаги и осенней свежести через длинный мрачный коридор.
Для неё то был вполне обычный день, ещё один день, когда она была словно тягловая лошадь, безропотна в уздах и грузах. Ответственность и жизненные перипетии не оставляли её даже наедине с самой собой, но в отсутствии строгого наблюдателя, который приходил на зов паранойи перфекционизма, давили на её плечи, сдавливали грудь и пригибали гордый стан. На заплетающихся ногах она проследовала в маленькую кухонку, мимоходом поймав взгляд своего отражения в большом зеркале в позеленелой медной оправе, и отражение слабо улыбнулось, а она ответствовала не менее болезненной улыбкой через силу, сквозь которую, в отражении, проступал едва заметный оскал человека, у которого нет путей к отступлению. Сегодня ли всё закончится, вопрошало отражение. Она не могла сказать точно. Быть может когда-нибудь.
Что было действительно нужно усталой наблюдательнице отражений, так это чашка ароматного, пряного чая, что вселяет бодрость в усталое тело, но увы, не способно исцелить внутреннюю усталость. И казалось, будто что-то в ней износилось, истончилось и уже было готово надорваться, с громким, пронзительным хрустом. Сервировав на скорую руку стол образом фарфоровой чашки на хрупком, отражающем дымчатое осеннее небо, блюдце, стальной чайной ложкой без причуд и нежно-серым чайничком, девушка приступила к церемониальному действу приготовления чая с той безукоризненностью, с которой жила каждый день жизни, которой в тайне от себя болезненно наслаждалась, демонстрирую живой идеал торжества верных вещей.
Методично наполняя чайник, она и вовсе не глядела на него, это было излишне, она знала, когда нужно остановиться, и свободные глаза блуждали по картине умирающего естества, пробегая по извилистым и резким веткам деревьев, отбрасывающих последние капли своей жизни, красу, что проявляется по весне, входит в полноцветие по лету и гибнет, облетая, во времена осени, освещая своим пламенем дорогу в мёртвое, ледяное завтра. И вот чайник занял место с края конфорки идеально ровно, так же как и всегда. Щёлкнул затвор и хлынула струйка газа. В руке мелькнул коробок, на манеру фокусника извлечённый неведомо откуда, хрипом ворона отозвался потёртый картон, высвобождая одну единственную спичку, ловкостью отточенного движения, торжество химии, воплощение теплорода. Спичка пробежала свой путь в одно мгновение, истирая свою плоть о шершавую боковину коробочки, ради кульминационного момента своего существования. Раздался тихий треск, спичка преломилась в своей сердцевине, склонив свою голову, ещё удерживаемую гибкими волокнами тонкого хребта, над неизведанной пропастью.
Девушка снова взялась за коробок, чтобы повторить то, что удавалось всегда с первой пробы и до этого дня, фокус, проделываемый уже неосознанно, по памяти, но взгляд её остановился на спичке, прикованный, сменил десяток разных выражений. Девушка села и вперила в спичку спичку взгляд широко распахнутых глаз. Удерживая спичку точно напротив лица, она прибывала в небывалой доселе меланхоличной задумчивости, выбивающейся из привычного ритма бытия. Не отдавая себе отчёта в том, а что же именно привлекло её в такой простой вещи, она протянула тонкую нить из мимолётных чувств и мыслей до самой спички, дрожью пробегающих по нити волн, словно дуновение ветра, она всматривалась вглубь высушенной древесины, огибая тонкие волоски излома, проникая прямиком в композицию, целиком и по отдельности, безответно вопрошала. В её голове проносились мысли, цепочка за цепочкой, отбраковывались недостоверные и неправдоподобные, остальные же сковывались в единую тяжёлую цепь понимая на грани откровения. Она почувствовала, что понимает. Трагическая ирония, трагикомедия, если бы то не было так печально, метафора сломанной судьбы, сочувствие же дополняло картину, обрекая сочувствующего на осознание подобия и сострадание, которое неизбежно приводит к страданию. Разделение боли. Она вглядывалась в спичку и наблюдала мельчайшие сколы древесного волоконца, неестественно изогнутое горло, смертельную рану, пересекающую тело наискось, стремительно угасающее существование, которое и вовсе не начиналось, лишённое возможности обладать своей целью, претворить свой смысл в жизнь.
Измученно вглядываясь, она отражалась в хрупком дереве и излом, бессознательно накладывая на него характерные черты, и с болезненным удивлением находила их в понурой голове и тяжести склонённой спины, бесцельности. А затем спичка отразилась в ней, утопая в тёмной бездне опалесцентных омутов её глаз, немилосердно впиваясь в зрительный нерв, оставляя на своём пути острые иглы заноз, погружаясь всё глубже в темноту сознания, поражая всё и сразу, сокрушая волю, идеально входя в строгую материальную оболочку тела, заполняя её целиком.
В краешке глаза отразилась предзакатная картина: Сгущающийся сумрак нагонял водянистый смог, туман, пронзаемый угольно чёрными, когтистыми лапами ветвей, невыносимо спокойный, знающий себе цену, он затмевал даже светлые серые небеса, привнося холод. Опадали последние цвета. Из земли просачивалась темнота, вступая в законные владения.
Цепь звонко лопнула и наваждение спало, оставив после себя ритмичное биение крови в висках, не предвещавшее собой ничего, кроме скорого прихода мигрени. Её брови сошлись к переносице в недовольном выражении, а спичка была брошена на дымчатое дно чашки. Она проследовала в ванную комнату. Умыв лицо мыльной пеной и освобождающей прохладой вод, она посмотрела в отражение. Безрадостная Другая провела пенистую дугу на шее, грустно и задумчиво, преисполненная несчастьем. В её глазах застыла надломленная спичка.
Достаточно, решила она, нужно попытаться уснуть. Рухнув на кровать и почувствовав неудобство от впивавшихся в тело вещей, разбросанных по кровати, как и полагается в единственном прибежище, в творческом беспорядке, она вытянула из под тела длинную бечеву и отбросила её в сторону. Виски стягивало тисками. Под мерный гул боли раскачивалась люстра над миниатюрным табуретом, потрескивал старый пыльный шкаф, беззвучно шелестели страницы книг, ручьём звенел холодный свет. Спокойное и ровное дыхание замедлялось, отдаляя последующий вздох в бесконечность, теряя его по пути, прохлада освежала лицо и обжигала шею, тепло разливалось по телу. Приходило спасительное забвение.
Тяжёлый, острогранный камень обдирал кожу с рук и впивался в нежное плечо, являя своё желание скатиться вниз по склону, но она знала: Его нужно катить наверх, до самого конца, к теряющейся за гранью обозримого вершине. Шаг за шагом, пока не истощится тело, не сотрутся в кровь руки, не лопнут с мерзким звуком кости, не разорвутся напряжённые связки и тело, сдавливаемое титаническим грузом, не подомнётся под его неровность, раздавленное, потерянное, не её. Дыхание сбилось и она припадала на колено, преклоняя спину, подпирая всю тяжесть валуна. Что-то было забыто. Она поняла это. Не мечтала ли она забыться дивным сном, никогда более не просыпаясь, тем сном, когда забываешься всех и вся, когда не помнишь себя, когда истираются все горести и радости, как истирается в пыль камень шумливыми водами? Она не знала этого. Камень полегчал, разливая по телу прохладу, источая непристойный аромат. Сердце остановилось и вновь начало биться. Она не желала забывать. Камень утяжелился разом в десятеро. И не желая более выносить кошмар, волей всемогущего мегаломана, она освободилась, повисая в кромешной темноте. Но сердце всё-так же напевало сбивчивый мотив, рвалось на свободу, в пустынные улицы, где воздух свеж, а свободен от оков, сдерживающих дыхание
Сознание прояснилось. Всё встало на свои места. Пришло осознание того, сколь глупую ошибку она допустила. Холод пробирался внутрь. Она бежала по выложенной камнем дороге, среди темноты и редких тусклых фонарей, усилием воли заставляла себя пробудиться. Тело вздрогнуло, зрачки метались под веками, подрагивали ресницы. Бег замедлился, нужно было отдышаться. Неужели я застряла здесь, спросила себя беглянка. На дороге, прямо у её ног лежала сломанная на пополам спичка.
Мир вновь преобразился. Она сидела на стуле, в непроглядной тьме, играющей искрящимся фейерверком красок и пила кофе. Её мучали многие вопросы. Как долго это ещё продлится? Она не знала. Её было горько-смешно, она чувствовала иронию в том, что к ней приходило то, чего она всегда желала. Но встретившись лицом к лицу с желаемым, оно переставало казаться радужной перспективой. Не здесь и не сейчас. Милосердие ей ни к чему, если оно столь внезапно и нежданно. Жестокий акт собственной воли проистекал из желания, а воля случая - из неприглядного хаоса, столь нежеланного, столь чуждого. И всё из одной сломанной спички.
Холод сочился из светлых вспышек, а она наблюдала сюрреалистичный рассвет. Содрогнулась и расслабилась, вдыхая и выдыхая. Спал груз, облетали перья, мозаикой осыпался мир.
Наступал рассвет нового дня. Обычного. Скучного. В нём не было сломанных спичек.
