Бог одного мгновения

— Расскажи историю. Правдивую историю о себе, — просит Бог одного мгновения. Чудовище с внешностью милой девушки.
Истории бывают разными. Ты, что развлекают и поднимают настроение друзей на шумных сборищах. Те, что звучат гимном всему прекрасному в мире и воодушевляют к свершению подвигов. Или же раскрывающие глубинную черноту мироздания — таинственные истории-загадки, оставляющие после себя щемящее чувства заданного в пустоту вопроса.
— Да, я расскажу тебе историю. Историю о наивной глупышке и ребёнке, возомнившем себя богом. Историю о нас двоих.
* * *
Сцена первая: знакомство. Мир, существующий лишь одно мгновение, растянутое на вечность.
Она играет на фортепиано, словно бы это был какой-то танец. Её тонкие пальцы с чересчур бледными ногтями танцуют по клавишам в непостоянном, ломаном ритме, и вслед за этой нарушенной размеренностью ноги с такими же белыми ногтями и в лёгких белого же оттенка босоножках аккуратно нажимают на педали инструмента. Тот слушается её движений и воспроизводит музыку цвета мечты. По крайней мере так её описывает она сама:
— Что это? Что ты играешь?
— Мои мечты. Музыка цвета мечты. Не какое-то конкретное произведение и даже не импровизация — мои фантазии, обличённые языком звуков в вещественную форму.
— И о чём же они?
Чуть склонив голову к плечу, она поворачивает лицо в пол оборота и затаённым шёпотом произносит: — О «боге», конечно. — В этот момент что-то пугающее проскальзывает в её бледной улыбке и кровавых зрачках, а красота простых черт только усиливает тревожное впечатление. Обманчивая простота, за которой скрывается пустая маска чудовища.
Не в силах выносить такого похотливого взгляда, я отвожу глаза, оглядываюсь вокруг. Деревянный паркет, выстланный поверх грубых, но крепких досок, местами пооблетел, вскрыв нутро конструкции сцены, но кое-где ещё сохраняет свой первоначальный лакированный блеск. Из многочисленных трещин и зазубрин торчат клочья травы, местами среди них попадаются тонкие веточки летних цветов. Картина запустения, картина разрушения, картина смерти — искусственный человеческий мир снова проиграл огромной и неохватной природе.
— Когда я играю здесь, я думаю только о «боге». Музыка — язык ангелов. Или, точнее, что угодно в моей голове обращается последовательностью звуков и отношений между ними. Это может быть музыка силы, музыка слабости, музыка гнева или грусти, а иногда я воспроизвожу радость. Но чаще — лишь описание видений, пролетающих в голове. Их совершенное движение, лишённое конечной цели.
С трёх сторон — кирпичные стены, когда-то тоже обитые панелями цветного дерева. Вместе с паркетом и плитами потолка всё это, должно быть, образовывало стройный дизайнерский ансамбль. Некоторые панели ещё продолжают висеть на своих местах, другие же упали и либо лежат на полу, либо плавают ещё ниже в озёрной воде. Рисунки на дереве изображают очарование сельской жизни, каким оно представлялось почти столетие назад утомлённому стремительной урбанизацией и всё более ускоряющимся темпом надвигающегося будущего человеку. Глупые картинки коров, овец и лошадей, налитые осенним сиянием стога сена повсюду, босоногие крестьянки, пляшущие вокруг костров…
— Спонтанное творчество, отличное от обыкновенной импровизации. Элементарная мелодия, проще и быть не может. Я всего лишь позволяю себе играть ту музыку, что и так поёт внутри меня. Сплетённая из образов настоящего, воспоминаний о прошлом и фантазий о будущем, она очаровывает меня и помогает на время забыться в нарциссическом потоке сознания.
Общий план ресторанного помещения — одновременно и эклектическая дань уходящей моде «прекрасного века», и смелая модернистская выдумка архитектора. Человека, которого, конечно, уже давно не может быть в живых. А сейчас умирает и его наследие: подвергшаяся опустошению и медленно пожираемая природой зала являет собой отстранённую элегию по красоте потерянного прошлого. Этому способствуют и льющиеся со струн рояля ноты, высекаемые из упругого металла тонкими пальцами моей двоюродной сестры с бледными ногтями. Откровенно посредственная акустика обеденной комнаты глушит звуки, однако одновременно с этим придаёт мелодии неожиданную шепелявую теплоту — наверное, ещё и потому, что фортепиано давно потеряло всякую приемлемую настройку. Но ведь это не «серьёзное» исполнение, скорее простая детская мелодия, полная вдохновения своей исполнительницы.
— Я часто прихожу сюда, по несколько раз в месяц, и вот так играю в одиночестве часами, забывая о времени. Игра помогает расслабиться и даёт выход накопившимся эмоциям и впечатлениям. Здесь я словно бы умираю и возрождаюсь вновь, очищенная же таким образом снова могу вернуться от «бога» к людям. Некоторые пробуют сочинять стихи, но поэзия слишком отягощена формой. Другие рисуют, и у них получаются лишь застывшие во времени образы. Но музыка мимолётна и существует только в момент исполнения, это в ней мне больше всего и нравится.
Белое платье, белые босоножки и две белые ленты в волосах. Цветок, который она заткнула за ухо, — тоже белый. Зато музыка наполнена всеми возможными и даже не существующими в реальности оттенками цветов — но главное, конечно, ритм, биение агонизирующего сердца. Тот надломленный порыв, который делает мелодию столь чувственной и столь самозабвенно эгоистичной.
Через огромное пустое окно позади обеденного зала в помещение заплывают несколько уток. Они крякают каждая на свой визгливый лад, и чудовище за расстроенным инструментом отвечает им изменившимся темпом мелодии. В ней звучат отчаянные, надломленные ноты, рассказывающие, вероятно, о какой-то борьбе в душе девушки. Потом вдруг игра вновь упрощается, делается легче и веселее, но теряет прежнюю выразительность. Сестра играет с закрытыми глазами, чтобы видимое не сбивало музыкальный слух. Она синестетик.
…Подойдя к неразличимому в потоке образов финалу, музыка наконец замирает, обрывается на неразрешённом аккорде. Некоторое время богиня-чудовище не шевелится над клавиатурой рояля, вслушивается в тишину и наслаждается её шорохом, затем спокойно опускает руки. Сквозь наступившую дремоту я различаю её усталость, а теперь и наполнившую юное тело расслабленность. Губы шепчут какие-то слова, но я не понимаю ни их смысла, ни значения.
— Я забылась. Слишком забылась и забыла о тебе. Должно быть, было довольно скучно так долго слушать моё эгоистичное исполнение?
Я качаю головой. Нет, это не так, мне было достаточно интересно, и впечатление такая игра явно производит особенное. Тогда я не нахожусь сказать правильно: оргазмическое. Я почти уснула и сейчас пробудилась как-то резко вместе с обрывом мелодии. Утки всё ещё плавают среди столов и стульев.
— Сейчас я хочу попробовать кое-что другое вместе с тобой. Танец. — Она подходит ко мне плавными шагами и, вся осенённая ореолом интимной женственности, протягивает руку ладонью вверх. Длинные тонкие пальцы замерли в ожидании.
— Я плохо танцую. — На самом деле мне кажется несколько неправильной сама ситуация.
— Для этого не нужно никаких специальных знаний или умений. Я говорю о танце страсти. Как моя музыка — чувства, выраженные естественным языком, сейчас — через движения тела. На первых порах я буду ведущей, а ты подстроишься под меня, но затем я тебя отпущу на свободу. Давай попробуем.
Понимая, что она не отстанет, я нехотя соглашаюсь. Её ход мыслей — большая загадка, и мне даже интересно, как она додумалась до такого. И всё же моё естество где-то в глубине отчаянно сопротивляется такому ходу событий — ладно игра на рояле наедине, но такой танец уже задевает что-то глубоко личное-сокровенное. В ином случае я бы решительно отвергла такое внимание к себе со стороны другого человека, но, пожалуй, другой девушке всё-таки позволить можно. В конце концов, это не сделает меня жертвой в её руках — проскальзывает наивная мысль. И я пытаюсь довериться и посмотреть, какой такой «танец страсти» она имеет в виду.
Мы берёмся за руки, и она сразу же слишком сильно прижимается ко мне, буквально ломая моё чувство интимной близости. Тем более поразительно, но под платьем своей грудью я чувствую её напряжённые соски. Хочется немедленно разорвать это соединение, но богиня-чудовище уже отстраняется, так что я начинаю сомневаться, не показалось ли мне всё это. Мы кружимся друг вокруг друга по разворачивающейся спирали — дуга за дугой, медленный темп, плавное следование курсу. Постепенное ускорение, удвоенный к первоначальному ритм — теперь я двигаюсь больше вдоль некой оси, а девушка только поворачивается вслед за мной. Я пробую добавить в картину танца что-то своё, и тотчас замечаю, как поддерживает меня в этом напарница. Но вот танец, едва начавший усложняться, обрывается:
— Неправильно. Так наши движения слишком искажены. Думаю, стоит попробовать танцевать босиком.
Мне опять хочется протестовать — и вот сейчас уже полностью всерьёз, но она, совершенно серьёзная в своей внезапной печали, как будто даже растерянная и обрадованная вдруг нашедшемуся простому выходу из сложной ситуации, сама опускается передо мной на колени и начинает расстёгивать ремешки туфель на моих ногах. Тогда мне не остаётся ничего другого, как перехватить её руку и разуться самой.
Её бледные ступни и мои более живые и даже немного загорелые, — кажется, девушка заворожена самим фактом отсутствия у нас обуви. Теперь подошвами мы чувствуем дерево лакированного пола и комочки принесённой ветром земли. Наш танец вновь начинается с самых спокойных движений, но богиня-чудовище проявляет настойчивость, вынуждая меня ускоряться вслед за нею. Резкое вращение приобретает безудержную исступлённость, я задыхаюсь, кружится голова. Словно в порыве особенно яркой сексуальной страсти, сестра обхватывает мою талию и лицом трётся мне о шею. Когда я собираюсь оттолкнуть её и попросту врезать в милое личико, мы буквально вылетаем с эстрады и окунаемся в воду затопленного ресторанного зала. Приступ одышки — я втягиваю в себя немного воды и, только вынырнув, тотчас захожусь в резком кашле.
— Ты специально, — выдыхаю наконец я. Я злюсь и за то откровенно развратное прикосновение, и за наше совместное падение в воду.
Она улыбается в ответ: — А что, если да? Тебя это смущает?
— Да ты просто ненормальная.
Она согласно кивает. Сияющие локоны мокрым покровом охватывают бледные щёки и свисают к носу. — Это так плохо?
— Просто не лезь ко мне больше. Обещай, что не полезешь.
— Я не причиню тебе вреда против твоей воли. — Серьёзные слова, сказанные не вызывающим сомнений тоном. В этот момент богиня-чудовище как будто даже почти не страшная — нормальная, даже красивая девушка-подросток, ещё несколько щуплая, но уже обладающая чувственной зрелостью только что распустившегося цветка.
Однако теперь она запрокидывает голову и, взяв мои руки в свои, кладёт мои пальце себе на шею. — Если хочешь, убей меня прямо сейчас, эту сломанную куклу. Продолжение общения со мной принесёт тебе только страдания. — Потом смеются, когда я, поражённая шоком, отстраняюсь. — Сейчас это даже забавно, но рано или поздно ты будешь мечтать вот так сжать моё горло, но тогда я уже буду совершенной и для тебя — недостижимой.
Моё сознание сбито с толку и едва ли может понять смысл происходящего.
И вдруг сладкий тихий голос: — Возьми платье, его стоило бы просушить. — Простым изящным движением своих тонких рук девушка стягивает вымокший в озёрной воде балахон и остаётся передо мной совершенно нагой, что вновь вгоняет меня в ступор.
— Почему ты голая? — поражённо спрашиваю я.
Она хмурится и отвечает со всей серьёзностью в голосе: — Возможно, следование собственному спланированном образу — эгоистическая обращённость. Возможно, дань собственным эстетическим фетишам — естественная предопределённость. Возможно, подчёркнутый разрыв с общественной нормой — отказ от обобщённости. — На мгновение она замирает, пробуя в голове собственную мысль. Затем продолжает более мягким тоном: — Думаю, мной руководит разумное стремление к минималистичности. В конце концов, стремление к идеалу означает отказ от всего излишнего и отягощающего. Это же касается и ношения нижнего белья.
Сердце бешено колотится, лицо заливает краска. Вся глупая ситуация кажется мне ошибкой. И я бы хотела немедленно оборвать происходящее и вернуть свою жизнь в привычное русло. Однако, всё, что мне остаётся, — просто забрать её платье и, развесив сушиться вместе со своими рубашкой и юбкой, ждать, пока девушка с внешностью богини весело резвится в затопленном золе и играет в догонялки со стаей уток. В этом действительно есть что-то картинное — сцена, которую мог бы изобразить классический художник, но несомненно испоганила бы рука озабоченного непрофессионала. Полотно под названием «Играющая русалка» или «Нимфа-купальщица».
* * *
Сцена вторая: разрыв. Мир, который бы лучше вообще не существовал ни единого мгновения в этой жизни.
Итак, после проведённого в столь интересных приключениях дня мы вдвоём возвращаемся по холмам вдоль берега водохранилища к дому — её дому и моему временному пристанищу. Севшее солнце уже не освещает золотящиеся поля, производящие сейчас впечатление колышущейся серой тьмы, в недрах которой трупные черви устроили своё непрекращающееся копошение. По правую руку — водная гладь, спокойная в лунном свете своими мягкими переливами. А где-то совсем позади крутой обрыв к реке образует ступенчатые пирамиды выветренных каменных блоков — скальные замки и форты, созданные самой природой. Наконец, приблизительно в километре от нас на краю последнего поля маячат первые сады пригорода, и множество почти игрушечных домиков приветливо светят своими оконцами, указывая верное направление к дороге. Обратно в селение.
В основном мы молчим. Погружённая в собственные мысли и фантазии сестра не слишком разговорчива, мне тоже нравится просто идти в тишине по земляной тропе.
— Послушай, ты ведь понимаешь, что нам не следовало плавать к тому отелю и играть внутри его разрушающихся помещений? Не думаю, что отправившись туда мы поступили правильно, но сейчас с этим уже ничего не поделать. Другое дело, что новость о такой прогулке детьми явно не вызовет радости у твоих родителей, скорее уж послужит поводом для ссоры.
— Молодец, — вздыхает девушка. — Ты правильно мыслишь. Поэтому мы не станем никому ни о чём рассказывать, а сохраним всё случившееся в секрете. Можешь рассказать о других местах, которые я тебе показывала до этого, но отель станет нашим маленьким секретом. Однако разве ссора со взрослыми сейчас беспокоит тебя больше всего? Что-то другое не даёт покоя, верно? Расскажи об этом.
Она права, она чертовски права. Её выходки в ресторане произвели на меня сильное впечатление, и теперь меня преследует смутное волнение, словно я коснулась чего-то запретного. И это запретное меня совсем не обрадовало. Но и открыто обвинять девушку-чудовище мне не хочется — она искренне показала мне свой сокровенный мир, и, конечно, по-своему он был очень красив. Другое дело, что будучи склонной к необдуманным и хаотичным поступкам, движимая собственным болезненным воображением, она чересчур забылась в своей игре и перешла черту допустимого, откровенно досадив мне всеми этими лесбийскими приставаниями.
— Твои родители знают о твоих извращённых наклонностях? — пытаюсь я сменить тему.
— А разве им следует знать об этом? Это послужит лишь поводом к очередной ссоре и усилит отчуждение между нами. У моих родителей нет ни способности любить меня, ни воображения, позволившего бы убедить себя в этой любви. Зато они весьма амбициозны относительно моего воспитания, что откровенно веселит и развлекает меня.
— Вы часто ссоритесь?
— Смотря что считать ссорой. Я бы скорее назвала это актами непонимания. Нет, сама я прекрасно понимаю мысли и чувства своих родителей, но вот они именно не понимают ни меня, ни своих чувств ко мне. Из-за этого в наших отношениях всегда присутствует толика напряжённости.
— В каком смысле «не понимают»?
— В их глазах я малолетняя сука.
Кто угодно мог бы начать так думать о ребёнке со столько странными фантазиями и необычным поведением. Даже за её приветливым спокойствием, с которым она вначале встретила меня на железнодорожной станции, уже тогда я заметила маску жестокого желания. И сколько бы она не говорила о своём понимании всего и вся, самой ей для нахождения какого-то хотя бы мнимого равновесия в жизни требуются эти игры на фортепиано в заброшенным месте с личиной умирания.
— А кто же ты на самом деле? Кем считаешь себя?
Она смеётся: — Наивный вопрос. Я не считаю себя никем кроме той, кто я в данный момент. Сейчас я твоя двоюродная сестра, которая показывает тебе окрестности своего родного города. Но если обобщать… я чувствую себя довольно одинокой. Поэтому с такой серьёзностью приняла на себя роль твоей родственницы и подруги. И поэтому меня несколько нервирует то отчуждение, что я чувствую с твоей стороны.
Я не собираюсь проявлять к ней жалости по такому поводу. — Не удивительно. Ты сама добилась такого к себе отношения. Но я быстро успокаиваюсь, так что сейчас уже не хочу сторониться тебя. Только помни: ты пообещала не причинять мне вреда. Это касается в том числе и твоих похотливых приставаний.
Её лицо на мгновение замирает, а потом, совершенно изменившись в безумном порыве, оказывается совсем напротив моих глаз. Почти касаясь меня губами, она шепчет: — Ты пахнешь фейерверками драгоценных вздохов. Как я могу не желать ту, что пахнет фейерверками драгоценных вздохов?
Мне кажется, что сейчас она меня или поцелует, или начнёт душить. В ужасе я отстраняюсь, а она призрачной тенью исчезает в темноте и уже маячит подле калитки участка своих родителей, вся сжавшаяся и, похоже, едва сдерживающая желание. А потом распрямляется, расслабляется и уже приветственно машет мне рукой, предлагая наконец вернуться в дом. Меня одолевает чувство досады, и, когда нам открывает тётя, мать этой чудовищной девушки, я не задумываясь выкладываю всё:
— Вы довольно поздно сегодня, уже и ужин пропустили. Но ничего страшного. Главное: как прошла ваша прогулка?
— Прекрасно, я показала и поля, и холм, и скалы у реки…
— …Из архитектуры, — перебиваю я, — особенно запомнился полузатопленный отель на водохранилище… кажется, вы его зовёте озером. Мы и задержались-то из-за того, что там мы умудрились как-то опрокинуться в воду — пришлось сушить одежду.
Радостная до того тётя теперь хмурится и с сомнением смотрит мне в лицо.
— Там довольно опасно, и я не могу не предупредить вас об этом, — заканчиваю я свою мстительную тираду.
Но богиня-чудовище только с улыбкой переводит взгляд с меня на свою мать. — Каждая из вас сейчас звучит для меня ароматом талой воды. Похоже, вы легко найдёте общий язык.
Я думаю, что тётя сейчас ударит её, но та вместо гнева становится грустной и с искренним сожалением приказывает: — Пройдёмте со мной. Нет смысла стоят на пороге. Жду вас обеих в гостиной.
— Мне помыть ноги? — спрашивает девушка-чудовище.
— Конечно, — кивает её мать.
Она не желала мне зла. И тогда, в тот момент всепоглощающего желания, не коснулась меня. Я бы не забыла о случившемся так быстро, но в целом успокоилась бы за несколько минут. Возможно, наорала бы на сестру. Но именно в тот момент мы оказались у дома, и в порыве злобы я отомстила ей — даже зная, что потом буду жалеть об этом. Зная, но не думая. Зато теперь я могу свободно размышлять над своим мелочным поступком сколько угодно. И ни к каким хорошим выводам эти размышления явно не приведут.
…Девушка и её мать появляются в дверном проёме гостиной через две минуты. Девушка боса, ореол интимной женственности вокруг неё настолько силён, что даже на расстоянии я чувствую её желание изнасиловать меня. Хотя (и это пугает ещё сильнее), кажется, её похоть сейчас направлена больше на саму себя. Девушка ложится на диван животом книзу, аккуратным движением кладёт ступни на подлокотник и замирает. Я вижу её подошвы с гладкой кожей, чуть более тёмной на фоне общей бледности тела там, где пятка и подушечки стоп опираются при ходьбе о поверхность; и длинные пальцы — немного более тонкие и прямые, чем у большинства людей. Всё то же сочетание интимной женственности и нежности ребёнка.
Тогда наказание начинается, и я словно завороженная смотрю на эту в высшей степени эротическую сцену. Когда мягкий массаж стоп своей дочери тётей постепенно переходит в откровенную щекотку. Когда богиня-чудовище вцепляется руками в подушки дивана, но не произносит не звука. Когда она плачет, вся сотрясаемая болезненной дрожью. Хуже чем боль и так похожая на секс — пытка щекоткой, продолжающаяся десятки минут без жалости со стороны сурового родителя, сознательно мучающего своего ребёнка.
— Пожалуйста, остановитесь. Остановитесь же! Я сама виновата, что позволила себя затащить в этот отель. Я могла в любую минуту повернуть назад, но не совладала с интересом.
— Но вела тебя она. Тем более, что я не раз предупреждала эту тварь не плавать туда, но разве она меня послушает? А теперь? Посмотри, как ёрзает эта шлюха, когда я ласкаю её ноги. Она должна благодарить Бога за то, что отец сейчас в отъезде — поверь мне, его методы воспитания много хуже.
И тогда я убегаю реветь в выделенную мне в доме комнату.