>>40061 Оглянулся он, только дойдя до сада, отбрасывавшего синие тени на лед реки. Мужики все так же толпились у проруби – что они там делали? Искали второй труп? Но на черной нитке моста, протянутой через звездное небо высоко над рекой, виднелся теперь стройный силуэт. Незнакомец стоял на мосту, над клубившейся толпой, и приветственно – только непонятно, кому – махал рукой.
Вова, как завороженный, глядел на эту масштабную картину, прекрасную своей загадочностью, неким неизвестным подтекстом, сюжетом, объединяющим все элементы: толпу мужиков, заледеневшую реку, ночь, утопленницу, приветствие незнакомца на мосту, - в целое.
Но вот он очнулся и тихо пошел назад, в темноту сада. Снег весело похрустывал под ногами, впереди чернел дом, буквой «Г» обнимавший сад. Красно-оранжевым светило крохотное Марфино окошко. И чистую тишину нарушал доносящийся от флигеля грохот и громкая брань.
Заинтригованный, Вова обошел, проваливаясь по колено в снег, флигель и сторожко заглянул в окно.
Печь полыхала во всю мощь, источая не свет даже, а видимый жар – сгустившийся красный воздух. Марфа – старая Марфа – кружилась посреди кухоньки в неуклюжем танце, темная юбка вспухла пузырем. Она то и дело, тяжело пошатнувшись и взмахнув руками, сбрасывала на пол что-нибудь из утвари. Тарелки, горшочки, кадушки, ножи и ложки стремительно неслись вниз и беззвучно бились об пол, а Марфа, не прекращая танца, провожала каждое паденье страшной бранью. Вова и не знал, что так можно ругаться.
- В три п
зды животворящим крестом да за хр ты взнузданный, стобл*дище бесстыдное, - выпевал, надрываясь, старушечий голосок, провожая на пол закоптелый чугунок, и дрожал, струился вокруг красный воздух. Больше всего это походило на какой-то безумный обряд. Вова, прикованный страшным и нелепым зрелищем, не мог оторвать глаз. И вот старуха, молитвенно воздев к потолку коричневые косточки рук, обернулась вокруг своей оси. Их взгляды встретились, и Вова готов уже был бежать прочь от ее круглых черных стекляшек, как Марфа схватилась за сердце и с костяным перестуком – тук-тук-тук – обвалилась на пол.
Может быть, у нее случился сердечный приступ. Может быть, она умирает. Может быть, уже умерла. Но я не войду туда. Потому что может быть – это просто ловушка.
И Вова не только не вошел, но и мимо двери на кухню шел на цыпочках, и проклинал себя, когда скрипнула под ним половица – все будто в кошмарном сне. И только уже поднявшись к себе, запершись на ключ и завернувшись от всех бед в цветастое тряпичное одеяло, позволил себе ироническую мысль: «Вот тебе и хозяин-боярин. Вот тебе и дворянин-помещик в своем собственном доме».
Он сегодня много пил и мало ел и видел много нового и много страшного. И вскоре он заснул и прошедший день – уродливо раздутый, перекомпанованный и перемешанный с худшими воспоминаниями детства – вернулся к нему во сне.
А проснулся он от заполнившего комнату солнечного света, и от этого у него было хорошее настроение, и он не сразу мог понять, где он и когда. Желтое, пушистое весеннее солнце глядело прямо в тонкое прозрачное стекло, и комната казалась совсем заброшенной – в пыли пола отпечатки подошв, изжелтевшие пергаментные обои, рассохшаяся дощатая дверь.
Вова откинул одеяло, потянулся и капризным, барским баритоном крикнул, дурачась: «Марфа-а! Завтракать!»
Ему вспомнился было вчерашний вечер (и обрывок ночного кошмара, в котором Марфа исполняла роль Бабы-Яги), но он легко отогнал эти образы. Дворянин я в конце концов или нет?
Никто не отозвался на его призыв и только солнышко робко, сквозь стекло, пригревало кожу.
Вова вылез из постели и выглянул в окно. Сквозь ручьем льющуюся капель видно было ясное небо, мокрые голые деревья, освобожденно вздыхающую землю с сухой прошлогодней травой и лишь кое-где рыхлые, сверкающие на солнце кучи снега. И так все это было хорошо и красиво, что он даже не удивился и не подумал, что вот, вчера была зима.
Дверь на лестницу оказалась заперта. Повертев туда-сюда позеленевшую ручку громоздко-изящной формы и без успеха покричав минут пять, рассерженный и голодный Вова уже безо всяких экивоков выбил дверь ногами. На лестнице царила глухая подвальная тишина, в ссохшейся черной грязи уныло желтел одинокий окурок.
Несколько удивленный, но все еще больше сердитый и думающий больше о завтраке, чем о непонятных переменах, Вова осторожно спустился вниз.
Дверь в коридор тоже не открывалась. Тут уж Вова не стал тратить время на церемонии и, подстегиваемый переходящим уже в страх беспокойством, замолотил в дверь ногами. Не тут-то было! Дверь сносила все удары с насмешливым равнодушием – крепкая, не пружинящая даже поверхность как-то сразу давала понять, что долби-не долби, а так все и будет: дверь цела, а ты внутри.
Вова поднялся к себе, уселся на кровать и попытался обдумать сложившееся положение. «Что все это может значить? Привезли, заперли и…Бросили?» - что-то подсказывало ему, что весь флигель сейчас пуст, необитаем, - «Непонятно, зачем. Правда, откуда мне знать, что для Нечаева логично и естественно? Но не это сейчас важно, дело в другом.»
Тут взгляд его упал на окно. Весна! Это не потепление, это настоящая уже весна! Радость и нечто вроде надежды еще несмело, украдкой, подкрались к его сердцу, как первые приливные волны, тонким накатом покрывающие сухую толщу песка.
«И окурок!» - осенило Вову, - «На лестнице лежит самый настоящий, вполне современный окурок, с поролоновым – или губчатым, или каким-то еще – фильтром в оранжевой бумаге». Конечно, это ничего еще не доказывало. Быть может, в мелочах прошлое и настоящее здесь смешиваются, просачиваются друг в друга. Но все же…Да, очень могло быть, что он дома.
Вова вышел на лестницу, с неземной радостью вытащил из грязи окурок и окончательно обнадежился, прочитав знакомую надпись – «Петр І».
Он еще помолотил в дверь и даже попытался высадить ее плечом, но ничего не вышло. Неудача не расстроила Вову, он находился в том счастливо-возбужденном состоянии, когда ни для каких огорчений в сердце просто нет места, и даже действительно горестная, страшная весть встречается самое больше истерическим смехом.
Он снова поднялся и, поскрипев рамой, распахнул окно. Свежий ветерок охолонул лицо, Вова высунулся и поглядел вниз. Второй этаж, да и снег сошел – прыгать, пожалуй, рискованно будет.
По счастью, рядом с оконным проемом проходила водосточная труба. Вид у нее был не слишком обнадеживающий, но выбора не было.
Вова встал на подоконник, чуть дрожа – и от холода, и от волненья – развернулся, подставив спину солнцу и ветру. Одной рукой держась за деревянный переплет, он осторожно перегнулся в сияющую солнечным светом и голубизной не неба пустоту и обхватил мокрый металл трубы. Ладонь скользила, смазывая сотни крошечных, очень холодных капелек. Вова на некоторое время замер в этом неосновательном положении, затем решился и одним рывком перебросил тело на трубу. Дальше было просто – во всяком случае, до определенного момента.
Потому что едва он, переведя дух, коснулся подошвами влажной, пружинящей земли, как сзади раздался молодой, неуверенно-строгий голос: «Немедленно покиньте территорию усадьбы! Иначе я сейчас же вызываю полицию!»
Сокрушенный этой последней неожиданностью, Вова медленно и как-то неловко – хотя какая тут нужна ловкость? – повернулся. Перед ним стояла худенькая невысокая девушка с коротко остриженными русыми волосами и нежной полупрозрачной кожей. На ней было простое светлое платье какого-то вневременного кроя и серый кардиган из грубой шерсти.
- Я сейчас же вызываю полицию, - повторила девушка. Она походила на выпускницу педагогического вуза, поставленную лицом к лицу с первым школьным хулиганом.
- Я сейчас уйду, - хрипло сказал Вова, прокашлялся и добавил, - Не надо никого вызывать.
Девушка неожиданно чихнула и Вова, стремясь произвести хорошее впечатление, вежливо сказал, - Будьте здоровы.
- Спасибо, - ответила девушка и снова чихнула, - Вы кто такой? Что вам здесь нужно?
- Я Ольницкий, Евгений Васильевич, - сдуру брякнул Вова и тут же пожалел. Хотя что еще было говорить? Я – беглый арестант Владимир Парин?
- Не может быть! – воскликнула девушка и даже всплеснула ладонями, - Меня зовут Мария Львовна. Я смотрительница музея-усадьбы Ольницких.
Кажется, Вове наконец повезло.
Холодная бледно-желтая штукатурка осыпалась с высоких просторных стен, по широким пустынным коридорам гуляли сквозняки, огромные окна наполняли весь дом чистым бело-голубым светом. В бывшей дворницкой все было так же, но хоть габариты помещения были человеку 21го века привычнее, чем брошенные просторы барских комнат. Вова и Марья пили чай и разговаривали.
- Так вы из Парижа? – весело спрашивала хозяйка усадьбы.
- Эмм..да. Решил съездить на Родину, пока можно.
- А что, потом нельзя будет?
- Не знаю, - смеялся Вова, - Если смотреть в перспективе, к вам и от вас можно только в краткие периоды исторического времени.
- Не думаю, что так уж все плохо. Вы где остановились?
- Я? – удивился Вова, - Я нигде не остановился, у меня все украли.
- Как! – ахнула Марья, пожалуй, излишне аффектированно, и Вова подумал, что она вовсе не дура и ухо с ней надо держать востро.
- Очень просто. Сбили с ног, а пока я поднялся, вещей уже не было.
- Это не украли, это ограбили, называется. И что же потом?
- Потом…-задумался Вова, - Я подумал, все равно сейчас в полицию идти, консула вызванивать. Так можно попробовать домой залезть.
- Не очень понимаю, как из первого следует второе, - строго сказала Марья.
- А что? Это серьезное правонарушение? – забеспокоился Вова.
- По-разному может быть, - задумчиво протянула Марья, - Простите, как, вы сказали, вас зовут?
- Евгений Васильевич, но лучше просто Эжен. Мне так привычнее.
- Здесь когда-то жил Евгений Васильевич Ольгинский.
- О, я знаю. Кажется, он был связан с революционерами?
- Кажется, - кивнула Марья, - Но точно нельзя знать. Как раз в те годы Крайск сгорел – почти дотла, страшный был пожар; город, считай, заново заселили, почти все прежние погибли в огне. И все – почти все – архивы сгорели. Так что в истории нашего города много белых пятен.
- Так это же хорошо! Так вам интереснее работать, разве нет?
Девушка вздохнула, - Вы зря сюда приехали, Женя.
- Почему?
- Долго объяснять. Вообще, не понимаю, как вы в город-то попали. Впрочем, вы же Ольницкий…- она встала, смела ладонью крошки со стола, - Попробуйте уехать. Немедленно. О полиции и консуле лучше пока забудьте. Там заявление настрочите, - она усмехнулась, - На большой земле.
Очень довольный тем, как все обернулось, Вова шел по Крайску и с интересом глядел по сторонам. Вот у круглосуточного магазина – почти там, где стоял кабак – толпятся большеголовые, краснорожие мужики в кожанках, спортивных костюмах, скособоченных пуховиках и ностальгических кепках таблеткой. Слышится невнятная хриплая ругань, сглатываемые междометия. Вот проходит, аккуратно обходя лужи и деловито принюхиваясь, поджарый черный пес.
У сверкающей свежевымытыми стеклами школы – бурливая толпа малышни. У детей худые, бледные лица, странно искажаемые улыбками, подмигиванием, выражениями самых разнообразных чувств.
Угрюмый бетонный куб мэрии. У стеклянных дверей – молодые люди и девушки, сверкающие белоснежными воротничками и манжетами, дорогими оправами очков и сдержанным глянцем кожаных портфелей. Слышится невнятная хриплая ругань, сглатываемые междометия.
Вова шел по широкой прямой улице, вдоль которой, кажется, и был выстроен Крайск. За спиной остался мост – тот самый мост, из тяжелого зимнего сна – далеко впереди желтело здание вокзала. Людей на улицах было немного, машин – еще меньше, но вот разнообразная полудомашняя живность, кажется, процветала, плодилась и множилась. Вслед Вове поворачивали изящные головы сидящие на окнах и крышах многочисленные коты, косились из подворотен беспородные псы самых разных габаритов и окрасов, перелетали, следуя за гостем, с дерева на дерево, с карниза на карниз, стайки воробьев.
А в лучах молодого весеннего солнца медленно поворачивались многочисленные флюгера в виде красных петухов. Кованые алые петушки с угрожающе поднятой лапой и остроязыким гребнем венчали каждую крышу. И над оседающим старинным особняком, и над посеревшей от дождей блочной пятиэтажкой, и даже над мрачным кубиком мэрии – всюду тревожно алели птичьи силуэты.
И, не довольствуясь этим, многие еще выставляли на балконах, вывешивали из форточек, цепляли к карнизам красных птиц. Вова вспомнил слова Марьи о давнем пожаре и подивился местным традициям.
Вокзал был пуст, тих и, кажется, брошен.
В холодном, продуваемом быстрыми сквозняками, зале гулко отдавались негромкие Вовины шаги. Он остановился перед огромной, в полстены, мозаикой на революционную тему. На темном грозовом фоне изможденные рабочие в черных кожанках в штыковую атаковали бесстрастных усатых офицеров в белом. Но и тут – что и заинтересовало Вову в мозаике – были петухи. Ярко-красные птицы с кривыми клювами и растопыренными когтями неслись, хлопая крыльями, над пролетарским войском. А один из офицеров даже целился в стаю кроваво-огненных птиц.
Ни одна из трех касс не работала. В окошках было вывешено расписание. «Крайск – Свердловск, 05.00, 19.00; Крайск – Пески, 12.00». Давно уже не Свердловск, а Екатеринбург, - подумал Вова и пошел прочь. Делать здесь, очевидно, было нечего.
-Извините, вы не знаете, а как уехать из города?
Старичок удивленно заморгал выцветшими голубыми глазами, переложил из руки в руку авоську и ответил, - Так вот он, вокзал. Езжайте себе, молодой человек…
Голос у него был такой слабый, что Вове стало стыдно.
- Да, конечно. Извините.
- Скажите, а вы не знаете, как отсюда уехать?
- Нет, а куда?
- Куда-нибудь. В Свердловск.
- Понятия не имею.
- Извините, как я могу отсюда уехать?
- Уехать?
- Уехать.
- Идите все время прямо, увидите вокзал…
- Он не работает.
- Серьезно? Тогда не знаю.
- Извините, а здесь есть автобусная станция?
- Да.
Вова воспрял духом, - Не подскажите, как к ней пройти?
- Не знаю, ни разу там не был.
- Тогда с чего вы взяли, что она есть?!
- Должна быть.
- Скажите, как отсюда можно уехать? – обратился Вова к симпатичной девушке в брючном костюме, курившей у дверей мэрии. Уж здесь-то, - решил он, - Должны знать.
- А что такое? Пойдемте, я немедленно зафиксирую вашу жалобу! – заволновалась девушка.
- У меня нет никаких жалоб.
- Тогда почему вы хотите уехать?
- Вы можете отвезти меня в Свердловск?
- Ни х*я ты, вася, наглый…
- Вы можете отвезти меня в Свердловск? Я заплачу.
- Не, не поеду.
- Почему?
- Долго слишком, и в обратку никого не найти. Короче, нерентабельно.
- Я заплачу, я же сказал.
Водитель только покачал головой.
Измученный этими бессмысленными расспросами и доведенный до отчаяния неизменным удивлением, возникавшим в глазах аборигенов при вопросе: «Как покинуть Крайск?», Вова побрел обратно к усадьбе. Посмурневшие к вечеру воробьи устало поклевывали что-то с тротуаров. Многочисленные коты и кошки, восседающие на крышах, балконах и подоконниках, теперь не обращали на Вову внимания. В синих дымчатых сумерках поскрипывали, медленно поворачиваясь вслед ветру, красные петухи. Кажется, в Крайске стало одним жителем больше.
Вова открыл калитку и прошел в сад. Он еще издали увидел Марью – тоненькую белую фигурку меж высоких бледно-желтых колонн. Марья помахала ему и Вове стало чуть легче на душе.
- Ну как?
- Как видите. Я все еще здесь.
- Да, - грустно сказала Марья, - Из Крайска нельзя уехать, но я все-таки надеялась, что у вас получится.
- Звучит не очень-то гостеприимно, - пошутил Вова.
Она чуть улыбнулась, - Сходите, купите водки. Поговорим.
Вова мучительно покраснел, - У меня нет денег.
- Ах да, вас же ограбили, - Вове послышалась в ее голосе легкая насмешка, - Держите, - она протянула ему пятисотрублевую купюру.
- Не слишком много?
- Купите три бутылки, - насмешливо отвечала Марья, - И не надо так демонстративно удивляться!
- Так вокзал теперь заброшен?
- Ну да.
Они расположились во все той же дворницкой. За окном была густая холодная синь, слышались таинственные весенние звуки – шорохи, шелесты, тихая капель, потрескивания и поскрипывания старого дома.
А здесь простые беленые стены ярко освещались прикрытой толстым стеклянным колпаком лампочкой, угрожающе хрипел из магнитофона Том Вэйтс – на самой низкой громкости, только чтоб слышно было – а на чистых досках непокрытого стола стояли два граненых стакана, половинка черного хлеба, пластиковая тарелочка с нежно-белыми головками соленого чеснока.
- Когда я только приехала, еще ходили электрички в Пески.
- Что за Пески?
- Поселок, - она на мгновение задумалась, - Да, наверное, просто поселок под Крайском. Довольно странное место.
- Оттуда-то можно уехать?
- В Крайск – да, - засмеялась Марья.
- Вот черт. Неужели это серьезно?
- Да. Вы, вообще-то, странно реагируете. Я первое время рвала и метала.
- Так вы не из местных?
- Нет. Училась на искусствоведа, случайно нашла упоминание об усадьбе Ольницких. Уникальном, якобы, шедевре русского классицизма.
- А что, на самом деле не уникальный?
- Говно, - вздохнула Марья и выпила, - Да какая разница?
- И что дальше?
- Что-что. Местные жители город не покидают. Вообще никогда. Автобусов нет. Поезда ходят только до Песков. Теперь, оказывается, и туда не ходят. Так страшно было! Словно все вокруг участвуют в каком-то заговоре или спектакле, и только для тебя одной все по-настоящему. Я уже и машину пыталась угнать, и пешком уйти…
- И как?
- Как видите. Я здесь.
Помолчали. She was a middle-class girl, - завел Том Вэйтс.
- Вот-вот, - засмеялась Марья, - Именно так…Да. А после того угона со мной поговорил мэр. Чего вам, говорит, тут пропадать. У них ведь и зона своя есть! Меня сюда определили. Определили…Знаете, эти старые выражения иногда очень точны.
- Ясно, - сказал Вова и с силой затушил окурок.
- Что вам ясно? – с любопытством спросила Марья.
- Что отсюда так просто не уехать. Или вообще не уехать.
- Что-то здесь не так. Почему вы не возмущаетесь, не злитесь, не обвиняете меня во лжи?
- Глупость все это, - вяло сказал Вова.
- Вы что, сирота? У вас кто-нибудь остался в вашем Париже?
Вова разлил водку, закурил. There’s a world going on underground, - торжествовал Вэйтс.
- Я не из Парижа. Я из Питера.
- Угу, - кивнула Марья, - И как здесь оказались?
Вова засмеялся, - Знаете, даже не сформулировать. Если в двух словах, то меня похитил призрак Нечаева и привез сюда.
- Зачем?
- Не знаю.
- Это все-таки не объясняет вашего спокойствия.
- Почему? Объясняет. Я особенно и не рассчитывал, что все будет вот так здорово.
- В каком смысле «здорово»? О чем вы?
- Я сидел в тюрьме. И не рассчитывал, что вот так запросто, за красивые глаза, мне организуют побег. Я был прав. Никакого побега не было, просто камера теперь побольше. Да и вообще, может, все это мои бредовые видения. Очень может быть. Вчера здесь была зима 19го века, а сейчас – весна 21го. Похоже на бессвязный бред.
Марья, страшно пораженная этой мыслью, глядела на него во все глаза.
- Я не продукт вашего бреда. Я существую. Я уверена, что существую.
- Да, конечно. Простите, глупо ляпнул.
- Чушь какая-то, - Марья тряхнула головой, - За что вы сидели?
- Ни за что, - привычно брякнул Вова.
Замолчали. London bridge is falling down, - равнодушно хрипел Вэйтс. Они молча пили, дымили сигаретами, любезно двигая друг другу пепельницу и все глядели в медленно темнеющее небо за окном. Но, не успев еще совсем спрятаться в темноту, начало светлеть – будто медленно, по капле, размывали краску. В саду запели птицы.
- Я иду спать, - наконец сказала Марья и отвернулась от окна, - Можете оставаться здесь. Обустраивайтесь сами.
- Спасибо, - кивнул Вова.
Обустраивать было нечего. Он вытряхнул пепельницу, допил водку. Выключил магнитофон. Стянул носки, расстегнул рубашку и, укрывшись в пальто, лег прямо на стол. За окном алел восток.
А когда он проснулся, в черное стекло бились мириады хрупких ледяных камикадзе, и выл под крышей ветер, а на столе горела керосиновая лампа, и сидел, глядя прямо на него, усатый бледный мужчина в старинной одежде.
- Доброе утро.
- Доброе, - кивнул Вова, - Вы так и смотрели на меня всю ночь?
- Нет.
- Скоро этот город сгорит. Сгорит на хер, - с непонятным злобным удовлетворением сказал Вова.
Нечаев пожал плечами.
За окном заливисто заржала лошадь, послышался грохот чего-то падающего. Вова сел на кровати, отыскал носки, и, отчего-то смущаясь и злясь на себя за это смущение, натянул их.
- Что вам нужно? – враждебно спросил он.
- Вы знаете, что в городе происходят убийства?
- А мне-то что?
- Да ничего, - сказал Нечаев и вдруг весело улыбнулся, - Разве что в народе ходят слухи, что девок, мол, баре губят. А начало убийств совпадает с вашим приездом.
- Что вам от меня нужно? – устало спросил Вова. Во вчерашнюю весну и маленький, по-своему красивый городок под сенью красных флюгеров уже не верилось.
- Пойдемте завтракать, - сказал Нечаев.
На завтрак были поданы сушки и чай. Сидели в кухоньке; печь дышала густым, смоляным теплом. Вове вспомнился вчерашний – позавчерашний? – танец Марфы.
- Скажите, эта старуха, кто она?
- Марфа? Бывшая кормилица Евгения Ольницкого. Голубка дряхлая твоя.
- Она в самом деле сумасшедшая?
Нечаев как будто задумался. Пожал плечами, - Не знаю. Для вас – да. Для меня, пожалуй, тоже, хоть и не совсем. А для кого-то – нет. А что вам задело?
- Есть дело. Мы с ней в одном доме живем, откуда я знаю, что ей в голову придет?
- Она вполне безобидна, - засмеялся Нечаев, - Понаблюдайте за ней, сами убедитесь.
- Посмотрим, - неопределенно согласился Вова, - Так что там с убийствами? Я видел вчера утопленницу.
- Первая жертва, - кивнул Нечаев, - Только никакая она не утопленница, имейте в виду. А сегодня утром нашли еще одну.
- Опять там? В проруби возле сада?
- Нет. Но тоже недалеко от вас, на заднем дворе кабака.
Вова, мучимый неясными подозрениями, глядел белое, будто присыпанное мукой, лицо Нечаева.
- И что же?
- Да ничего. Так, делюсь светскими новостями.
Вова глядел на него, не решаясь высказать свои чувства.
- Да не нервничайте вы так, - снова засмеялся Нечаев (уж очень он был весел сегодня), - Вам не о чем беспокоиться. Способ убийства явно изобличает преступника. Вы же вне подозрений.
- А кто под подозрением?
- Для кого как, - лукаво улыбнулся Нечаев и его белые щеки пошли складками, - Да, вы же курите? Держите пока, на первое время, - он протянул Вове засаленный кисет и темную деревянную трубку, - Осваивайте. Я пойду, пора.
- Спасибо.
Вова в одиночестве допил чай, налил себе еще стакан, со второй попытки раскурил трубку. Могут они обвинить его в этих убийствах? Вчера он весь день провел в кабаке, его видели. Весь вопрос в том, когда девушка утонула. С чего они вообще взяли, что это убийство? Ах да, она же была раздета.
Может быть, для того Нечаев и привез его сюда – из одной тюрьмы в другую. Прикрыть кого-то, прикрыть себя. Или даже не так. Выставить его убийцей, распустить эти гнусные слухи – но так, чтобы его нельзя было осудить. И тогда разгневанный пристрастным судом народ подымется на революцию. Бред? Да кто его знает.
Скрипнула дверь. Вова оглянулся и уперся взглядом в блестящие пуговицы Марфы. Широкое смуглое лицо казалось нечистым, сивые волосы расчесаны волосок к волоску, как у куклы.
- Здравствуйте.
Марфа молча прошла мимо, чуть дернув плечом – может быть, качестве приветствия – и скрылась за занавеской.
Вова, смущенный, как часто бывают смущены люди чужой грубостью, отвернулся к заледеневшему окошку. По кухоньке стлался сизый дым – ах, с каким наслаждением он курил!
- Марфа! – не без внутренней робости крикнул Вова, - Водки!
Из-за занавеси послышался сухой кхекающий звук – будто кошка кашляет. Звук повторился, сдвинулась серая ткань и Марфа молча сунула ему в руку тяжелую бутыль, заткнутую тряпицей. Вова прихватил со стола кружку и, довольный, пошел наверх.
У себя он запалил свечной огарок, отогрел им заледеневшее стекло и устроился на подоконнике. Раскурил трубку, выпил водки и принялся за наблюдение. Пункт был выбран удачно: виден был вчерашний кабак, из трубы которого вился утренний дымок, спускающийся к реке сад, стоптанный снег дороги, бегущий куда-то вдаль экипаж (изо рта лошадей вырывались клубы пара). Тропинка от флигеля к калитке уже натоптана и вчерашние Вовины следы – вниз к реке и обратно – еще не замело.
Город был странно безлюден: копошились у губернаторского особняка крохотные приземистые фигурки, закончили свое невнятное дело, исчезли – и все погрузилось в недвижную белую пустоту. Странно одинокие на просторных заснеженных улицах, собрались к холодному полудню у кабака давешние бородачи, юркнули в черную нору – и снова тишь и безлюдье. Проскакал, стуча по мосту копытами, всадник и понесся дальше, к центру города; быстрыми злыми шагами, поминутно проваливаясь в снег, прошел высокий юноша с длинными волосами – не то семинарист, не то нигилист. Вот и все, а недолгий зимний день уже синел, небо наливалось темным цветом и прозрачное солнце заволокло снежными хлопьями.
Дверь флигелька распахнулась, невысокая широкая фигурка споро двинулась к калитке. Вова соскочил с подоконника и бросился вниз по лестнице. Он натянул пальто, пихнул в карман бутыль, обернул горло пледом и выскочил за дверь. Ветер метнул в лицо пригоршню снежных хлопьев, на секунду ослепил, но впереди раздался металлический вой калитки и Вова бросился на звук.
Кружилась, морочила белым водоворотом снежная вьюга. Приземистая плотная фигурка, черневшая старым мужским зипуном, быстрыми маленькими шажками неслась вперед. Вова, проваливаясь в снег чуть не по колено, и напряженно вглядываясь в снежную круговерть, не отставал.
Шли будто по пустыне – ни домов, ни людей, ни экипажей – ничего кругом не было, только черное небо сквозь белый снег.
Но вот метель поутихла, и Вова обнаружил, что они на кладбище. Высокие корявые липы приостановили снегопад, деревянные кресты сырели в неподвижных сугробах. Кое-где были видны полузаметенные цепочки следов: больше птичьих, но и человечьих тоже.
Марфа все так же легко шла вперед. Вова, выждав немного, двинулся следом. Мягко похрупывал снежок, весело чирикали нарядные красногрудые снегири.
Кажется, они подошли к привилегированной части некрополя. Надгробия, кресты, склеп – все здесь было уже не из дерева, а из ноздреватого серого камня. Впереди стояла невысокая часовенка с черным железным крестом, производящее впечатление давно брошенной.
Марфа остановилась у группы невысоких, завязших в снегу надгробий, перекрестилась и неожиданно упала на колени. Вова, прижавшись к оледенелой коре, укрывался за покрытой рубцами и наростами, будто иссеченной топором, липой. Будто из далекой дали, на самой периферии слуха слышались чистые голоса птиц.
Марфа не дигалась и заскучавший и уставший Вова продолжал наблюдение только потому, что любопытно ему было узнать, на чьи могилы пришла старуха. Марфа повалилась на землю, подтянула колени к груди. Вова с ужасом и смущением глядел на эту сцену. Ему хотелось отвернуться и уйти, но что-то – быть может, просто инерция собственных действий? – держало его.
Послышался давешний кхекающий звук. Это она так плачет, - вдруг сообразил Вова.
Он отпрянул от липы, попятился назад и готов уж был тихо убраться отсюда подальше, как Марфа, наверное, потревоженная хрустом снега, оглянулась и проворно вскочила на ноги.
Какое-то время они глядели друг на друга и Вова, нелепо надеющийся, что остался неузнанным, бросился прочь.
- Стой, стой ты! – крикнула старуха. Несчастный Вова покорно пошел обратно.
- Следил за мной? – уперевшись в него требовательным взглядом, спросила Марфа.
Вова молчал.
- Думаешь, я сумасшедшая? Это ты сумасшедший, дурак. Ты кто?
- Я Евгений Ольницкий, - как мог твердо ответил Вова.
Марфа по-старушечьи засмеялась: сухоньким, трескучим пересмешком, с какой-то истеричной хрипотцой в глубине.
- Погляди-кось на себя родимого, если так.
Она отошла в сторону, указав рукой на крайнее надгробие.
«Евгений Васильевич Ольницкий, 1841-1841», - ничего не понимая, прочел Вова.
- Вот ты кто! – тыкала его в бок, смеялась старуха.
- Что…Что это? Вы знали?
- Знала, знала, - довольно кивнула Марфа, - Ты ведь совсем не первый такой, не первый самозванец. Все спят, никто не понимает. Только я и он, только я и он, а все спят.
- Почему вы не скажите правду?
- Говорю же, мертвый город. Говори - не говори, не услышат.
- Ну, тогда мне нечего стыдиться. Я самозванец, и ты – пособница, - злобно сказал Вова.
Марфа зашлась в кхекающем кашле-плаче, будто задыхалась, - Не видишь ты…Он бес, он всех окрутил, всех запутал. Но я-то еще живая, я помню, сколько раз это было.
- Что было?
- Все. Все это уже много раз было, и всегда все повторялось и опять так будет, до самого Страшного Суда.
- Как будет? О чем вы вообще?
- А тебе-то что? Живи, ешь-пей, все одно сгоришь, сгоришь в адском пламени.
Она снова закхекала, из глаз полились темные слезы. Вова, дрожащий – то ли от страха, то ли от стыда, то ли от злости – повернулся и пошел прочь.
Снежный буран мел ему в лицо, жадно хрупал под ногами ломкий наст, подвывал ветер и еще далеко-далеко будто бы играли на гармони. Вова шел, не разбирая дороги, и на ходу прикладывался к бутылке, обжигая губы холодом и водкой.
Изможденный, трезвый только от холода, он кое-как добрел до дома. Разделся, сбросив сырую одежду на пыльный пол, завернулся в одеяло. Залпом допил печально поплескивающие остатки водки.
Нервный огонек свечи чуть разгонял темноту, и лежащая на столе трубка то исчезала, то проявлялась снова. В животе у Вовы сосало, но спускаться на кухню было лень, к тому же – Марфа, а он не хотел ее сейчас видеть. Вскоре он заснул.
- Проснитесь! Да вставайте же!
Вова тяжело заворочался, как всякий человек, накануне выпивший много водки и проведший ночь на столе, разом почувствовал слабость и ломоту в каждой мышце, и неприятную круговерть в голове и желудке.
- Вставайте уже!
Вова рывком сел. Перед ним стояла пытающаяся выглядеть рассерженной девушка с электрическим чайником в одной руке и кружкой, из которой свисал ярлычек чайного пакетика, в другой.
- Что? – спросил ничего не понимающий Вова.
- Как «что»? Вы весь стол заняли!
Вова полуслез-полусвалился со стола. Девушка включила чайник и, кажется, сменив гнев на милость, спросила, - Хотите чаю?
Вова подумал.
- Не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством, но я хотел бы пива.
- Это, между прочим, музей-усадьба. Здесь не похмеляются.
Вова сгорбился на стуле. «Бред какой-то», - подумал он.
- Водку пьют, но не похмеляются?
- Не похмеляются, - отрезала девушка, - Хотите чаю?
- Хочу, да. Где можно умыться?
- Раковина у вас за спиной.
Вова стянул рубашку, обнажив отросшее за время ареста бледное брюшко, и сунул обритую голову под струю холодной воды. Давненько он не чувствовал такого отвращения к себе и миру.
- Скажите, какое сегодня число?
- 14е марта, - не оборачиваясь, ответила девушка.
- А познакомились мы с вами?
- Вчера.
- То есть вчера мы пили, прошла ночь, и вот сейчас утро?
- Да. Вы что, страдаете провалами в памяти? – она обернулась от стола и смотрела на него. Вове под этим взглядом было неуютно и хотелось одеться.
- Скорее наоборот, - усмехнулся он, накинул рубашку и застегнул пару пуговиц, - Или мне приснился очень длинный сон. Длиной в целый день.
- И что вам снилось? – она протянула ему дымящуюся кружку.
- Много чего. 19й век мне снился.
- Интересно, - сказала она таким тоном, будто оценивала замысел его романа.
Вова сделал глоток обжигающего чая, осторожно сел, окинул равнодушным взглядом бывшую дворницкую.
- Мне нужно на кладбище. Можете меня проводить?
- Провожу, - улыбнулась смотрительница, - А что? Вам приснился клад на городском кладбище?
- Не совсем, - Вова жестом спросил разрешения и достал из пачки тонкую сигарету, - Давайте на ты.
- Давай. Только я забыла, как тебя зовут.
- Вова, а тебя…
- Маша. Так вот, если тебе и правда приснилось городское кладбище 19го века, то идти на наше бессмысленно.
- Я понимаю, но…
- Я не об этом, - перебила Марья, - Старое кладбище было снесено в 20е. Сейчас на его месте стоит мэрия.
- Ничего себе выбор, - сказал Вова и вспомнил серый конструктивистский куб.
Марья пожала плечами.
- Тогда пойдемте в мэрию. Буду искать работу.
- Все-таки вы слишком легко с этим смирились. Подозрительно легко.
- Давайте вечером поговорим. И давай на ты.
- Окей.
В мэрии, как выяснилось, имелся целый отдел «по трудоустройству вновь прибывших граждан».
- Что значит «вновь прибывших»? – спросил Вова.
- Не знаю. Просто так написано. Пошли.
Белые стены, окно, сверкающее так, что сквозь него ничего не было видно, стол, заваленный разного рода пошлыми безделушками. За столом сидела девица в круглых очках в черной пластиковой оправе.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Я недавно прибыл в город и вот…решил остаться.
- Ищете работу?
- Да.
- Есть три вакансии: водителя трамвая, дворника и главы отдела безопасности и правопорядка, - деловито затараторила конторщица.
- Эм…А вакансия водителя трамвая с обучением?
- Нет. Нужно образование.
- Образования у меня нет. Значит, или дворник, или глава отдела по…
- Безопасности и правопорядку, - сказала девица, поправила очки на носу и вздохнула, - Вакансия дворника, в принципе, фиктивная.
- В каком смысле?
- Дворников хватает. Но вновь прибывших нужно как-то устраивать, поэтому вам назначат в качестве района ответственности, например, вашу собственную квартиру. Вы же дома у себя убираетесь? – сочла нужным она спросить у бритого налысо и заметно похмельного Вовы.
- Да.
- Вот и будет убираться и получать потихоньку зарплату.
- И какова зарплата?
- Эм…- девица покраснела и натужно зашуршала бумагами, - Сейчас посмотрю.
- Я смотрительница музея-усадьбы Ольницких, - вмешалась Марья, - Мне необходим помощник. Сад необходимо вычистить, в особняке – разобрать завалы. А там, между прочим, дубовые шкафы. Я с этим физически не справлюсь.
Девица устало вздохнула и приготовилась спорить.
- Без помощника мне не начать свою работу, - сказала Марья, - А мне мэр лично гарантировал возможность работы по специальности.
Девица вздохнула обреченно. Она, верно, могла вздохами выражать любое чувство и даже достаточно сложные абстрактные понятия.
Она еще пошуршала бумагами, набрала короткий, в три цифры, номер.
- Алло. Сергей Геннальевич (Вова вздрогнул), здравствуйте. Тут просят увеличить штат музея-заповедника, просят по…
Тут ее, кажется, перебили.
- Да, музея-усадьбы. Хорошо. Сколько положить окладу?
- Хорошо. А если…
- Все понятно. До свидания.
Девица вернулась к ним, - Паспорт при себе?
- Нет. Остался…там.
- Понятно. Ладно, потом выдадим. Оформим вас помощником смотрителя, - она издала короткий неодобрительный полувздох, - Оклад десять тысяч. У нас это много.
Вова кивнул. Зарплата его не слишком волновала.
- Удостоверение вам выдаст, - девица дернула подбородком в сторону Марьи, - Непосредственный руководитель. Держите карточку. Оформление сегодня, значит, зарплата через месяц. По поводу паспорта зайдите в паспортный стол.
- Это правда? Насчет дубовых шкафов? – спросил Вова, когда они вышли в коридор.
- Отчасти.
- Все равно спасибо.
- Да не за что. Пошли отсюда.
- А паспортный стол?
- Ерунда. Я до сих пор без документов живу, и ничего.
На улице сияло свежей голубизной весеннее небо, бодро чирикали быстрые воробьи, мокрый асфальт пригревало маленькое пушистое солнце.
Вова глубоко вздохнул сырой, холодный воздух.
- Мэра зовут Сергей Геннадьевич?
- Да.
- А фамилия?
- Не знаю, - Марья достала сигареты, они закурили, - Не хочу о нем говорить.
- Окей, - пожал плечами Вова.
- Пошли домой, - сказала Марья, - Теперь можно и пива попить.
Сейчас, в чистом дневном свете, дворницкая выглядела печально и пусто. В углах и под столом скопилась пыль, из-под кухонного шкафа выглядывал какой-то ветхий исцветший журнал, в белой жестяной раковине одиноко жил маленький черный паучок (Марья прозвала его Сартром).
На столе дымилась яичница и стояли две запотевшие бутылки с пивом, но ни пить, ни есть не хотелось.
- Так зачем тебе нужно б
