Из свежей комнаты вышли: Пётр, умалишённый Захар и стареющий Григорьев.
   Обошли лужу на паркете, щёлкнули щеколдой, привинченной на кусок фанеры, и вышли на улицу, в август какого-то года от Рождества Христова (сотворения мира, большого взрыва, лопнувшей струны). И на этом, казалось бы, всё. Но вышло иначе.
   Пётр был сорока двух лет, холост, градостроитель. Одевался броско, смеялся редко. Молодых женщин любил сильно, зрелых сторонился. Весь приморский город - с дикими степными быками, галькой в маслянистой глазури, дорогой к заводам - к нему отношения не имел.
   Захар носил пиджак на размер меньше и выпрямлял по утрам рыжие кудри.
   На рассвете залив красив, но вид его вызывающе прост (ночью - наоборот). Бухта Провато - лишь часть залива. Не так симпатична, как полотно в целом, но столь же примитивна. Где-то здесь заходил в воду по самые подмышки Шаляпин, когда давал себе отдых от столичных компаний. В сумерках он бродил по этим самым пляжам (Есть пляжи и кладбища, на которых хотел бы лежать каждый), тянул ноздрями холод, несомый со стороны Турции, и расчёсывал докрасна мясистые локти. А перед завтраком набрасывал свободную белую рубаху и усаживался дремать на веранде, дожидаясь солнечного зенита и думая о возвращении в Петербург.
   Итак, на рассвете в город вышли трое.
Вниз по козьей тропке, мимо спящего на траве детёныша, обогнув бухту - к самому рынку.
Он был пуст, на нём теперь почти не торговали. Григорьев, вспоминая своё бессмысленное затянувшееся детство, всегда встречался в памяти и с этим местом тоже. Оно было разным, и точнее прочего его перемены описывала старая шутка-легенда про яйца и путника. В ней говорилось о человеке, который прошёл в жизни три пустыни. В первый раз его путь проходил рядом с поселением бедуинов, и когда ему в затылок бросили яйцо, он огляделся по сторонам и увидел палатки кочевников. Подойдя к ним, он услышал смех и быстро нашёл тех, кто решил подшутить над ним – то были чумазые голодные дети с зубами цвета стирального порошка вперемешку с солью. Второй раз застал его на много километров южнее – яйцо упало с неба, и желток растёкся по макушке, белок заскользил по волосам и ниже, вдоль хребта, к самому копчику. Бродяга испуганно огляделся, потому что вокруг не было ни души. Тогда кто-то незаметный стал дышать ему в ухо, обжигая дыханием, а затем захихикал, как смеются койоты в диснеевских мультфильмах, и растворился в дрожащем тумане. Путник принял случившееся за мираж и продолжил путь. Наконец, на дальнем-дальнем юге, в третьих песках его настиг последний случай – как и в самый первый раз в него бросили яйцом сзади. Он обернулся и увидел то, что ожидал меньше всего. Перед ним стояли в чистых хлопковых одеждах счастливые улыбающиеся люди – софисты, бретёры, тесальщики по камню и их похотливые музы с гребнями в виде птиц в волосах. Все они смотрели на него, как подобает смотреть на блудного сына отцу-иудею. И каждый держал в поднятой руке по яйцу и, казалось, готов был расхохотаться. Путник упал на песок и заплакал, а ночью умер от тоски по вымышленной стране, которую он покинул, когда был другим.
   Рынок виделся Григорьеву теми же тремя пустынями, а происходившее на нём – такими же яйцами из легенды, но, как говорится, в профиль. Когда-то в город действительно заходили настоящие, не полученные скрещиванием гомункулов, путники (точнее, приезжавшие туристы, но к чему нам точность, если в повествование уже вторгся миф?). И среди ближайших палаток в них бросали чем придётся – садовыми яблоками, корнями, можжевеловыми брусками тотемов, а те в ответ кидали монеты и банкноты. И все расходились по ночлегам довольными и готовыми принять на грудь бутылку вина или ячменной тёплой воды.
Прошло шесть лет, и картина воспоминаний стала реальнее и злее. Исчезли туристы (даже самый поганый их тип – оплывший, рычащий и обременённый выводком-другим сыновей и дочерей), растворились во дворах купцы и лавочники, оставив рыночной площади своих мелких жрецов Бумажного Тельца – розничных лоточников с золотыми зубами и задубевшей от гашиша кожей губ. А могли ли те? Нет, потому что Тот рынок им был чужд, они пришли в город после его краха. И вот пустая площадь оказалась открытой для голоса Сверху, который, как и шёпот в легенде, не смог сказать людям ничего важного, словно и не имел такой цели; и на самом деле нет глупее убеждения, чем в том, что Кто-то Откуда-то считает нужным посвящать во что-то нас (Ах, вспомним же гиппиусовское «Если человеку надо объяснять, то ничего ему объяснять не нужно!» Можно ли сказать точнее?).
А потом Григорьев понял, что Захар (тогда ещё здоровый рассудком) и Пётр были правы, и ответ нужно искать в комнате (тогда ещё просто комнате, без эпитета «свежая»).
Был найден не ответ, но метод. Хотя об этом позже. А в данный момент тройка заходит в пивную, отодвигает скрипящие стулья ярко-красного цвета и просит принести пельменей и пива (я пытался уследить за его цветом, так как считаю цвет предпочитаемого пива важным фактом каждой биографии, но, клянусь, на рассвете силуэты предметов различимы ещё хуже, чем в ночи, а потому всё пиво в закусочной кажется мне тёмным).
- Итак, Бог – это смесь химии и тщательно просеянных слов.
Эту фразу мог произнести любой из диковинной компании, но здесь и сейчас она принадлежала Петру.
- В этом сомневаться не приходится. Проблема в словах, - ответил Григорьев и провёл указательным пальцем по пене.
Захар занервничал, как и во все прошлые беседы, и принялся выдавливать шарики мяса из пельменей, сдвигая их на левую часть тарелки, а оболочки из теста – на правую.
- Всю жизнь я намекал кому-то во внешнем мире, что нужно придти ко мне и дать денег. Я ждал масонов, а пришли какие-то огрызки из ЦК – даже не академики, - продолжал рассуждать Пётр, - и никто, никто из них не объяснил мне, зачем нужен этот проект, как он вклинивается в общий поток, куда приводит и, самое главное, как и для кого он существует. Казённые куртки, чёрные плащи и глина на сапогах – а дальше что? Как этих людей вообще боялись, они ведь глубже мяса и костей пролезть не могут. В душу они могут только плюнуть, но ударить – это им не по силам.
- Их нет уже лет двадцать, деньги у нас остались. Вы всё ещё чего-то боитесь?
- Досады. Обиднее всего будет ничего не поиметь при той казеиновой свободе, которой у нас теперь полные животы. И ведь обстановка то располагает! Место тихое, но уютное. И людей для репетиции достаточно, и сценарий на днях привезут. Три акта, какой-то столичный гений писал, и роли то простые. Дворяне, парки, - вы ведь видели местный парк, там и отрепетируем, - гимназисты в фуражках. Всё как было, но с новой задумкой.
-А бог там есть? – Захар неожиданно оторвался от тарелки, в которой теперь была пирамидка из импровизированных тефтелей.
-Бога там дохера. И, ты знаешь, универсальный такой, всеидейный, примиряющий, - Петр заговорил быстрее, когда понял, что все коллеги включились в разговор.
-Ну, слова, допустим, будут. А химию где возьмём?
-Чтоб на курорте не найти химии? Я справлялся, тут с этим нет проблем.
На стойку бара опиралось смуглое дородное тело продавщицы.