"Все те страхи, которыми мы так наслаждались вечерами, все эти занимательные ужасы, упоительные в своей фантастичности и беспредельности - все это здесь. Не рядом, не "будет" - уже здесь".
Джордж Денбро

В комнате стояла глухая, беспросветная темнота. Шторы задернуты, все лампы погашены. Душно и вместе с тем - холодно.
Андрей проснулся. Полежал немного, вдыхая спертый, густой воздух. В животе ныла жадная пустота, но это еще был не настоящий голод. Пока что их еще подкармливали.
Андрей встал, неслышно шлепая босыми ступнями, подошел к окну. Отодвинув край шторы, выглянул в щелочку. Снег, снег, снег. Черные окна на серых домах. Низкое зимнее небо.
По улице, ярко освещенной газовыми и электрическими фонарями, шел мальчик. В черной куртке с надвинутым капюшоном, в высоких солдатских сапогах. Он был один на светлой пустой улице, и Андрею показалось, что он слышит даже хруст снега под быстрыми, уверенными шагами.
Андрей отвернулся; колыхнувшись, штора заняла прежнее место и он снова оказался в холодной и плотной темноте. Он походя прихватил со столика бутылку водки – давно их уже приучили жить в темноте – и ушел в ванну.
Здесь можно было включить свет. Здесь не было окон. Водопровод давно не работал, и только призраки протяжно и низко выли в пересохших ржавых трубах.
Водка прокатилась по тесному горлу и неприятно шлепнулась на дно пустого желудка. Вдруг накатила рвота, он склонился над ванной, но сумел все же сдержаться. Чего ему не хотелось, так это вкуса собственной желчи на губах.
-Ничего, ничего, - сказал он пыльному отражению, - Может, теперь засну.
Он вернулся в комнату, вернул бутылку на прежнее место и подошел к окну.
Улица была все так же пуста, и так же светили яркие фонари. Мальчик лежал на перекрестке, лицом в снег, из-под черной куртки натекало красное и даже из темной квартиры Андрея, из-за промерзшего оконного стекла, видно было, как дымится на морозе кровь. Недалеко же он ушел.
Андрей сел на кровать, обернул иззябшие плечи одеялом. Ложиться спать сейчас было немыслимо, но, с другой стороны, почему бы и нет? Ему наверняка уже не поможешь. Сейчас ведь все стреляют точно, времена такие.
Но он может все же быть жив, - упрямо возразил он самому себе.
А если мертв…Сапоги, хорошие солдатские сапоги мелькнули где-то на краешке сознания. Конечно, с точки зрения традиционной морали это выглядело не слишком привлекательно, но лучше грабить мертвых, чем живых, ведь так? Теперь нельзя было заботиться об эфемерных суевериях: хозяин был мертв, а сапоги остались. И если он заберет их – это никому не причинит вреда. Теперь главным было это – упрямые факты и реальность. А призрачные ярлыки и стены где-то в сознании давно уже были сметены у всех нас – иначе бы мы не выжили.
Андрей выглянул еще раз в окно – все так же пусто. Кровь уже подостыла, еле парилась.
Он натянул водолазку, поверх нее – колючий свитер, потом ветровку, и обвязался поверх всего этого белой старушечьей шалью. На ноги натянул шерстяные носки и старые, дырявые кеды. Ничего другого не было, потому его и взволновали так сапоги.
Сунул в карман ключи, а нож брать не стал. Кто знает, не выйдет ли вдруг патруль, когда он будет снимать с еще теплого мертвеца сапоги? Тогда уж лучше быть безоружным. Мародеров просто отправляют на фронт. Там можно выжить, оттуда можно сбежать. Убийц расстреливают. Впрочем, теперь, говорят, из-за нехватки патронов стали топить и вешать.
Подъезд походил на ледяное загробное царство, буддийский ад. Стены, выкрашенные зеленой краской, низкие потолки, лестница – все покрыто было толстым слоем льда. Лед тихонечко таял, позвякивая, и тускло отсвечивали желтым толстые студенистые наросты.
Держась за поручень, Андрей кое-как скатился на первый пролет, затем – на второй. Ступени, заросшие льдом, теперь походили на снежную горку, вроде тех, что устраивались когда-то в далеком детстве. На третьем пролете рука соскользнула с перил и он со всего маху упал об лед. Разбитый нос наполнился запахом талой воды, канализации и крови.
Он кое-как поднялся, утерся.
По тихой заснеженной улице гулял, взметая поземку, легкий ветерок. Андрей добежал до мальчика, упал рядом с ним на колени, осторожно перевернул тело.
Облепленное снегом лицо казалось расплывшейся белой маской. Широкий разрез шел наискось через грудь и живот; черная ткань набухала кровью.
Андрей оглянулся по сторонам. Да, конские следы, вот и вот, рядом.
Казаки.
Эта мысль привела его в ужас: они могли вернуться, хотя бы за теми же сапогами, вернуться тут же, прямо сейчас, пока он сидит здесь, или пока стаскивает сапоги, или пока будет бежать через улицу и открывать дверь подъезда.
Все же он отпустил тело и начал расшнуровывать первый ботинок, стараясь не глядеть по сторонам и весь будто вжимаясь в покрытый снегом асфальт. Задубевшие шнурки подавались плохо, упорно сопротивлялись захватчику. Вдруг нога в его руках едва ощутимо дернулась и сердце Андрея, гулко бухнув, приостановилось на секунду.
Он стер с лица мальчишки снег, приложил ухо к губам. Да нет, конечно, мертв. Ни звука, ни тепла.
Кое-как он стащил наконец первый сапог, со вторым пошло легче. В приступе какой-то безмысленной практичности, быстро обшарил карманы и нашел еще и почти полную пачку сигарет.
Высокое звездное небо глядело на них, далеко, за рекой, дымили трубы заводов. Они теперь никогда не останавливались.
Андрей взглянул последний раз на своего нечаянного благодетеля.
Мальчик глядел в небо наполненными талой водой глазами, губы были растянуты в страдальческой полуулыбке. Андрей хотел закрыть ему глаза, но тут же отдернул руку.
Прибежав домой, он первым делом выглянул в окно. На перекрестке лежал босой труп. И от него к дому Андрея вилась отчетливая цепочка следов. Он задернул штору, разделся и лег спать.
Утром Андрей, как всегда, пошел в благотворительную столовую при церкви. Пищу выдавали двое: худенький седенький старичок в очках и мордатый, красный дядька в окладистой бороде и с пудовым золотым крестом на пузе. На самом деле, священником был старичок, хотя глядя со стороны, можно было подумать наоборот. А жирный бородач был из какого-то союза фофудьеносцев, следил, чтобы пищу не выдавали нежелательным элементам и в нежелательном количестве. Длинная черная вереница людей. Андрей встал в конце, притоптывая кедами по снежку; сапоги он сегодня надеть не решился. Люди стояли тихо, робко, знакомые перешептывались. Бородач нагло и презрительно глядел на людей. Зевал, пыхтел, чесал объемистое брюхо.
Подошла очередь Андрея.
Старичок привычным жестом наполнил грубую жестяную миску и протянул ее дрожащему, изголодавшемуся Андрею, но жирный бородач вдруг громко, значительно хрюкнул. Старичок замер, Андрей тоже.
- Нет, - с наслаждением глядя в еще полное надежды, еще только недоуменное лицо Андрея, сказал толстяк, - Иди работай. Кормить вас, дармоедов.
Голос у него был одновременно равнодушный и злой. Жирный сытый голос.
Андрей стоял в растерянности – говорить было нечего, а уходить – немыслимо. Он просто представить не мог, что вот сейчас развернется и просто уйдет. Без своей миски супа.
- Экономишь, значит? – раздался серьезный жесткий голос, и рядом с Андреем кто-то встал. Он оглянулся – это был Гришенька. Веселый беспечный Гришенька, путешественник, весельчак и разгильдяй. Странно его было видеть здесь – бледного, худого, обмотанного женским пуховым платком. Хотя, конечно, ничего странного здесь не было.
- Экономишь, значит? – спросил Гришенька и черные глаза его на белом от холода лице грозно сверкнули, - Или провоцируешь, а?
Толстяк застыл будто в растерянности. Припорошенная снежком борода отвисла на пузо. Священник торопливо сунул Артему миску.
- Чего? – наконец грозно возопил хоругвеносец.
- А ничего, - тихо и зло отвечал Гриша, - Еще раз замечу – завтра же будет про тебя заметка в «Благовесте». Что провоцируешь народ против власти и моришь голодом будущих солдат.
- Да какой это солдат, господин корреспондент! – все тем же грозным ревом, но уж как бы про себя, или даже по привычке, отвечал бородач, - Солдаты на фронте, рабочих на заводах подкармливают. А это кто?
Гриша пожал плечами, - Это уж не нам судить. Сказано – окармливать голодающих пищей духовной и телесной – вот и окармливай. Для того тебя и поставили, - и протянул руку за своей миской супу.
Насупленный бородач велел растерявшемуся старичку-священнику налить Гришеньке до краев.
Они с Андреем отошли. К супу полагался ломоть хлеба – Андрей убрал свой в карман, Гриша тут же съел. Когда суп кончился, а ложка с миской были тщательно облизаны, Андрей сказал, - Спасибо. Я и не знал, что делать.
Гриша только подмигнул – мол, знай наших.
- Ты и правда в этом «Благовесте»? – спросил, не выдержав, Андрей. Конечно, это было очень глупо, но он не смог сдержаться – слишком уж дикой была идея Гриши-Гришки-Гришеньки, любителя автостопа, галлюциногенных грибов и Керуака, в благолепном и грозном издании.
- Нет, конечно, - удивился Гриша, - Будь я с Благовеста, я бы здесь не кушал.
- Ну да…Ловко.
- Все эти свиньи – большие трусы. К тому же теперь все неясно и зыбко, особенно для них. Они теперь теряются, не знают, какие лозунги орать и кому жопу лизать. А когда такие не знают, кому лизать жопу, им становится тягостно и страшно. Можно это использовать.
- Это все, конечно, так, - подумав, согласился Андрей, - Только мне тоже тягостно и страшно. Надеюсь, правда, по другим причинам. Поэтому у меня так играть как-то не получается.
- А мне уже плевать. Да и тебе бояться не стоит. Теперь-то чего бояться? Все уже здесь, рядом.
Они вымыли миски снегом, сложили их в ящик и, провожаемые взглядом пузатого бородача, ушли.
Улицы сверкали белоснежным великолепием. Золотисто-розовый свет утреннего солнца слепил глаза. Далеко за рекой поднимались в чистое небо столбы белоснежного дыма с заводских труб.
- Я бы не сказал, что совсем уж нечего бояться. Меня, например, даже не арестовывали еще ни разу. Так что простор впереди есть.
- Ясно, - сказал Гриша и, помолчав, добавил, - А я выселяюсь скоро. Все, хватит.
Сказать на это было нечего. К кому, куда, когда – кой толк был во всех этих вопросах?
- Зайдем ко мне, - наконец сказал Андрей, - У меня сапоги есть. Лишние.

Гриша пришел в восторг. Он примерил сапоги раз, наверное, тридцать и все поражался, как в них тепло. Сам он щеголял в цветастых резиновых сапожках.
- Да, - наконец сказал он, - Я что-то не вижу у тебя еще одних. Раз эти лишние.
- В кедах дохожу, - пожал плечами Андрей, - Скоро весна. А тебе в лес, я так понимаю.
- В лес, - согласился Гриша.
Вздохнув, он добавил, - Ты только подумай. Сапоги, благовест, казаки…Миска супу! Еще года два назад и поверить было нельзя.
Андрей подумал, - Да нет, два года назад уже были…Прогнозы. Война как раз началась.
- Но все равно. Кто два года назад предсказывал голод? Настоящий, как сейчас? Кто мог его хотя бы вообразить? Интернет, свобода слова, творчество. Работа за компьютером, часов по пять в день. Путешествия. Охереть можно. Сейчас кажется – земной рай.
- Да, пожалуй, - согласился Артем, - Короче, сапоги бери. А то ты в своем лесу помрешь от гангрены и обморожения. И мне будет стыдно.
- Стыдно! – фыркнул Гриша, - Сто лет не слышал этого слова. Вживую, я имею в виду. Не из газет. Слушай, пойдем со мной? С ребятами объяснюсь.
- Нет. Не могу. Да и толку от меня…
- Ото всех есть толк, - серьезно сказал Гриша, - Все лучше, чем здесь с голоду помирать. Уморят же, не сегодня, так завтра.
- Нет. Не могу и не хочу даже, если честно.
Гриша подождал немного, но продолжения не последовало.
- Окей. Тогда запомни адрес: 1я линия Васильевского острова, дом пять. По нынешнему это Николая Мученика, соответственно. Подъезд проходной. Выйдешь во дворик – увидишь маленькую дверь. В дворницкую. Она вся будет снегом засыпана, будто давно не заходил никто. Постучи и жди. Там скажешь, что от меня. Помогут, если что. И проводят, если все же надумаешь.
- Хорошо, - сказал Андрей. Вряд ли бы ему все это понадобилось когда, но почему бы и нет.
- Ладно. Я пойду тогда. А за сапоги большое спасибо. Может, еще увидимся.
Андрей вдруг рассмеялся, - Ага. Твой отряд будет входить в город, а я буду швырять в вас букетики. И волки будут выть в кремле.
- И волки будут выть в кремле, - серьезно согласился Гриша, - Выразительно сказано.
Они неловко – впервые за все свое знакомство – обнялись, пожали еще другу другу руки и Гриша ушел.

Оставшись один, Андрей еще немного порадовался так хорошо пристроенным сапогам, да и всей встрече вообще. Все теперь куда-то пропали, и он мало встречал знакомых лиц.
Он бы и сам давно выселился – у него оставались еще какие-то знакомства в левой среде, но было нельзя. У Андрея было дело.

Она была безобразна. Она была уже очень стара и больна. А еще она была в розыске, и за голову ее обещалась астрономическая сумма – десять тысяч американских долларов.
Андрей познакомился с ней два года назад. Тогда все только начиналось и вся политическая схватка казалась мальчишеской дракой – конечно, носы друг дружке поразбивают, но после тут же помирятся. Многим тогда это мгновение неопределенности, веселья, хаоса и свободы, возможности лично, непосредственно, здесь и сейчас, делать будущее, очень нравилось. Ей нравилось тоже, она даже будто помолодела – но она единственная предсказывала страшный и тоскливый конец этого карнавала.
Познакомились они на демонстрации. Андрей шел с краю колонны анархистов. Они – как и всегда – шли первыми. Сзади трепыхались бледно-красные знамена социалистов, еще дальше – голубые и белые флаги либералов.
На пересечении Невского и Литейного их встретили омоновцы. Дорогу перегородили огромные автобусы на высоких, внедорожных колесах. Плотная цепь затянутых в черное людей – в масках, шлемах, со щитами и дубинами в руках. А позади полицейских болтались на высоких древках бело-желто-черные флаги националистов. Накануне с ними окончательно разругались, к участию в демонстрации не допустили. А они, видать, не растерялись.
Шел уже 2016й год. Все это было привычно, нестрашно и много раз пройдено. После секунды нерешительности – вызванной в основном неожиданной ролью фашистов – колонна решительно двинулась вперед. Первый приступ показал, что игры кончились. Их отбили с яростью и ожесточением. Нескольких человек схватили и поволокли в автобусы, заломав в болевые приемы.
Колонна отступила, нестройно и робко скандируя лозунги. Одинокий и безвредный коктейль Молотова, вылетев из толпы, бессильно стек по железу автобуса.
И тогда, невесть откуда, выехала вперед коротко стриженая, нездорово толстая старуха в инвалидном кресле. Сильные морщинистые руки уверенно двигали ее вперед. Из кого она была, нельзя было определить. На прикрученном к спинке кресла транспаранте значилось просто: За свободу! Такой же лозунг был и у многих других – и у анархистов, и у социалистов, и у либералов. Даже националисты ходили еще вчера с этим же лозунгом. Разнился только цвет букв и фона. А у нее транспарант был самый простой, на листе некрашеного картона.
В пронизанной электричеством, напряженной пустоте между двумя толпами людей, катила вперед старуха в инвалидном кресле. В глаза ей светило весеннее солнце, колеса брызгали на ярких лужах. Это была самая обычная старуха, да еще и полупарализованная. Но омоновцами, видно, чувствовалась в ней некая древняя страсть и мощь.
Ничто не мешало им сейчас подхватить ее под колеса и просто отнести в автобус. Но они отступили. Сначала на шаг, потом еще. Толпа хлынула за ней вперед.
Не отступили, однако, фашисты. Старуху треснули тяжелым древком старого царского флага по голове. Из-за спин крепких коротко стриженых парней выглянули бородатые казачки и фофудьеносцы. Началась общая свалка, а полицейские незаметно исчезли, равнодушно бросив свои автобусы.
Кругом кричали грозно и весело, на весеннем солнце засверкали улыбки и (кое-где) ножи анархистов. Фашисты дрались молча и сосредоточенно. Сзади напирала, желая помочь, молодежь из социалистов. Тяжелые древки флагов свистели в воздухе, со знамен летели капли грязи и крови. Где-то захлопали выстрелы – из травматики, как определил Андрей. Увернувшись от тяжелого размаха очередного флага, он свалил хуком толстяка с козлиной бородкой, прыгнул к коляске и, пригибаясь, покатил ее прочь.
Совсем рядом гремела яростная схватка, а здесь, в переулке, было пусто и тихо. Пробежала по таявшему льду бродячая кошка.
Отдышавшись, Андрей обошел коляску и взглянул на старуху. Седые волосы, бледное одутловатое лицо были залиты кровью. Глаза закрыты. Но он, конечно, узнал ее. Это была Валерия Новодворская.

Старуха была горда, упряма, вздорна, с большим трудом отказывалась от любого своего мнения и любой оценки. От убеждений же, наверное, не могла отказаться вообще. К тому же еще она была больна, и хоть никак не выказывала своих страданий, но все одно – находиться с ней рядом было тяжело и неловко молодому и здоровому человеку.