— И все–таки, почему ты не заведешь себе девушку?
— Почему? Вот смотри, ты знакомишься с девушкой, приглашаешь ее на свидание. При ближайшем, длительном рассмотрении она оказывается не такой уж красивой, как тебе казалась, в ее чертах лица, в ее фигуре вырисовывается незаметная на первый взгляд нескладность, угловатость или, наоборот, излишняя пухлость, выдающая любовь к пончикам и кренделькам, и ты уже внутренне содрогаешься, представляя, как она жрет эти пончики на твоей роскошной огромной кровати, вытирая жирные пальцы о простыни. Более того, ее шутки не смешат тебя, твои шутки повисают в воздухе, и ты с ужасом обнаруживаешь, что втянут в бессмысленный, тягучий, как расплавленный на солнце гудрон, разговор, но ты его продолжаешь и продолжаешь, потому что тебе жалко двухсот рублей, которые ты заплатишь за ее капуччино. Вы скомканно прощаетесь, ты холоден и брезглив, но она начинает писать и звонить тебе, и ты, не в силах выдержать грубую, как рубанок, лесть соглашаешься на еще одно свидание и снова жуешь тягучий гудрон, и вот тебе жалко уже не двести, а восемьсот рублей, потому что без алкоголя это все выносить решительно невозможно. А восемьсот рублей, как ни крути, деньги даже в Москве, много приятных вещей можно устроить на восемьсот рублей, а если добавить еще один капуччино, то будет уже тысяча, большая красивая купюра, которую тебе жаль рвать на куски только потому, что она не понимает шуток про Аристотеля.
Кроме того, алкоголь делает свое гадкое дело, пространство плавится, ее лицо сглаживается и начинает вроде бы сиять внутренним светом, который тебя так и манит, и не проиходит двух минут, как она сидит рядом с тобой, у тебя мощный стояк, еще две минуты, вы едете к тебе, сбитый, скомканный секс — как оно всегда бывает между незнакомыми и не очень приятными друг другу людьми — затем вы оба засыпаете, наступает утро, остатки алкоголя улетучиваются, и что ты слышишь? Пение птиц? Нет. Храп чужого тела. И что ты видишь? Розовый сад? Нет, в рассветном розово–нежном, розово–пастельном луче ты видишь на ее жирноватой заднице родинку. Или бородавку. Или родимое пятно, или еще какую пакость, от которой твои потроха выворачиваются наружу. Хуже того — ты вспоминаешь, как в обычном посткоитальном помрачении шептал этой родинке что–то про зайчика, милую, нежную и прекрасную. И вместо того, чтобы смочить половую тряпку в холодной воде и начать хлестать ее по жопе, по родинке с криком "Сгинь! Сгинь! Сгинь!", ты плетешься на кухню, завариваешь кофе, от одного запаха которого тошнит, и ждешь, когда она проснется, чтобы вместе пожевать похмельного гудрона, а затем чуть виновато проститься, как пара школьников, вместе разбивших окно в учительской. На тебя накатывает депрессия, ты больше не ходишь на свидания, опасаясь, что вместо родинки тебе может попасться позвоночная грыжа, плоскостопие или энурез, и в конце–концов встречаешься с родинкой еще раз, еще и еще.
Ты постепенно привыкаешь к ней, в тебе растет неодолимая биологическая эмпатия и вот ты уже начинаешь считать эту родинку в чем–то даже красивой, странно эстетичной. И в один из рассветов, мрачных, тянучих, серых рассветов, пропахших гадкими запахами и стыдными воспоминаниями, ты смотришь на родинку и понимаешь что в нее, родинку, влюблен, что ты не готов продолжать подсовывать ей буклеты клиники эстетической косметологии — наоборот, за эту родинку ты готов вплавь переплыть океан, выйти в открытый космос, переломать все косметологические лазеры в городе и затупить скальпели. Она переезжает к тебе, она с тобой не только когда тебе хочется секса, но и когда не хочется, когда не хочется вообще ничего, всегда, везде, вокруг. Ты тонешь в гудроне. Ты представляешь себя отважным ливингстоном, пробирающимся с мачете сквозь заросли папилом, бородавок и волос на сосках. Еще вчера ты был свободным человеком, который мог достать телефон Волочковой, набрать номер и позвать ее хриплым басом на свидание — и кто знает, что было бы потом, где бы она в этот вечер танцевала свое лебединое озеро! — а теперь ты повязан с родинкой намертво, и вот уже ее родители, с одышкой, жировиками, в акне и искрами слюнных брызг, вылетающих из косоватых бегемотьих ртов, рассматривают тебя как новую автомагнитолу или холодильник с системой антифрост. Как зятя.
Ты уступаешь их напору, ты обнаруживаешь, что тебя внезапно стала волновать масса людей — какие–то тетушки из крыжополья, дальние родственники, близкие родственники, знакомые, полузнакомые, вовсе незнакомые — на всех на них ты стараешься произвести впечатление, вместо того, чтобы поутру лежать в кровати и дрочить, представляя, как трещинки на потолке складывают в развратные узоры. Но нет, дрочить тебе не дадут — через год у тебя появляются дети, маленькие уродливые карлики с красными мордочками и странно выгнутыми конечностями, которые просят жрать, орут и дают массу поводов жировикам, одышке и акне проводить целые дни в твоем доме, забрызгивая слюнными искрами твою кровать и разгоняя трещинки над ней в один лишь узор — "Без–на–деж–ность". И ты давно пошел бы вышиб себе мозги или хотя бы сбежал в Бразилию, но ты слишком труслив для этого и ты продолжаешь лавировать в слюнном море, взбивающим целые водопады прибойных брызг. И вот тебе шестьдесят лет, у тебя старая жена, дети–уроды, ты прожил жизнь зря и что самое, что самое гадкое — перед горьким, но неизбежным финалом тебе даже не хочется потрахаться.
Та единственная радость, ради которой ты заварил всю эту кашу, единственное твое утешение в бородавочных джунглях, твой спасательный круг в ревущих слюнных морях — он тебе не нужен в тот миг, когда Мрачный Жрец проходит через обитую дерматином дверь, чтобы забрать твой череп. Тебе не хочется трахаться в тот момент, когда твое тело бьется в предсмертной горячке, а пара бесенят сидят рядом с советскими счетами и пытаются рассчитать, про что вообще твоя жизнь была, ты не можешь выговорить "Секс" и они записывают в накладную родинки, бородавки, родимые пятна, жировики, акне и сияющие слюнные звездочки. И ты умираешь. И тебя больше нет. И ты мог бы стать капитаном дальнего плавания, монахом или наемником–убийцей, а стал лишь очередным безвкусно оформленным гранитным памятником на очередном печальном от неухоженности кладбище, колдобистые ряды могилок на котором так напоминают родинки. И даже ночной могильный ветер не воет над тобой, а как бы храпит, как храпела она в первое утро.
В общем и целом, я не завожу девушку потому, что Августин Блаженный был абсолютно прав.
