Дмитрия Васильевича терзала ненависть. Ненависть и глухая горькая ярость. Он ненавидел то, что его окружало, он презирал государство, при котором приходится встречать старость. Впрочем, скоро эта его старость закончится…
Супруга Антонина Игоревна подала ему старое, но аккуратно штопаное пальто.
– Дима, – сказала она, положив сухую теплую ладонь ему на локоть, – Дима, главное, не волнуйся, тебе вредно. И сделай правильный выбор!
Дмитрий Васильевич криво усмехнулся.
– Дима! Посмотри на меня! Обещаешь?
Он посмотрел в такое милое родное лицо, тронутое безжалостными морщинами.
– Ты обещаешь?
Он кивнул.
– Я обещаю!
– Вот и славно! Вот и славно, родной мой.
Дмитрий Васильевич накинул пальто, взял серую шляпу и суковатую палочку.
– Как раз пироги подойдут, – улыбнулась супруга. – Я тебя жду.
Он сухо поцеловал ее в щеку. Открыл дверь и вышел на площадку.
Стены в подъезде чешуились треснувшей древней краской, заплеванные ступени вели к выходу, словно в ад, и пахло как из общественного нужника. На детской площадке во дворике расположилась молодежь. Трое парней, четверо девчонок. Все были пьяны. Одна из девушек в розовых джинсах склонилась над песочницей, сотрясаясь в приступах рвоты. Парень с лицом накрашенным, как у манерного гомика, играл на гитаре и пел матерную песню про девушку, которая сосет у всего района, и зарабатывает больше да еще намного популярнее любой мрази-учительницы в районной школе. «Вот такая она классная, ясно, неудачники? Кому она не нравится, тот просто ей завидует!»
– Эй, дед, – крикнул один из парней. – Хочешь выпить? За выборы, бля? За Державу!
Дмитрий Васильевич окинул компанию взглядом и отвернулся, чтобы не взорваться.
Одна из девиц стояла на коленях на грязном песке, обслуживая третьего парня на манер героини песни.
Девушка в розовом бездонно блевала. В день Выборов коктейли и водка продаются с большой скидкой. Молодежи – почти даром.
– Давай, дед! – не унимался сопляк. – А то старуха, бля, нихуя не наливает ведь поди…
Дмитрий Васильевич поспешно заковылял прочь, постукивая палочкой по вспученному, изломанному асфальту. Небо серым мокрым прессом давило на город, заставляя деревья ронять листья, как болезненную перхоть.
На перекрестке ошивался худощавый мужчина. Он был в кожаных штанах, отвисших, будто полных дерьма. На его нездорово-бледном теле красовалась кожаная жилетка, несмотря на прохладную погоду.
– Привет, отец!
Дмитрий Васильевич покосился на него. Мужчина улыбнулся. Как хорек или депутат-демократ.
– На выборы, отец? Дело хорошее, да и праздник как-никак. Хочешь порадоваться, отец? Хочешь праздника?
Дмитрий Васильевич покачал головой, намереваясь продолжить путь.
– Отец, всего десятка, просто десятка. За настоящий праздник – милую девчонку. Школьницу – чистенькую, симпатичную. Всего тринадцать лет! Не то что пэтэушная блядь, от которой обхождения не дождешься. Хочешь, отец, она белую блузку наденет, гольфы тоже белые и галстучек красный, прямо как пионерка. Прямо из твоей юности, отец. Потягивал, небось, пионерок-то, а? – хорек-демократ подмигнул.
Дмитрий Васильевич взмахнул палочкой. Он хотел разбить этому гаду лицо.
– Убирайся, – крикнул старик. – Убирайся, подонок!
Хорек отпрыгнул.
– Тьфу, моралист помечный, – сказал он. – Иди к дьяволу, нищебродина. Хорошо, что вас теперь после семидесяти усыпляют. А то вообще проходу бы не было.
Дмитрий Васильевич пошел дальше. Оглянувшись, он увидел что хорек пристал к какому-то другому старику. Тот, поколебавшись, достал красную купюру.
Чуть подальше стояла автолавка с открытыми окнами. Там продавали пиво и брагу. Вокруг толпились граждане. Молодые, взрослые, пожилые. Небритые, в грязной одежде, словно пришли прямо со смены с завода или стройплощадки. Но такой работы в городах давно уже не было. Некоторые лежали на газонах, спали. Или уже умерли.
Агитационный плакат на панельном доме демонстрировал упитанное лицо кандидата.
«Партия власти – ваш единственный правильный выбор!»
За домом с плакатом стояла школа – последняя оставшаяся на четыре района. Дмитрий Васильевич шел к ней по дорожке мимо дома. Дверь подъезда распахнулась. Двое в синих комбинезонах вытащили упирающуюся старуху.
– Я не хочу-у-у, – причитала она. – Я не хочу-у-у… отпустите меня, доченька, Машенька!
Желтый рваный халат ее распахивался, открывая застиранную несвежую ночнушку. Старуха плакала, протягивая дряблые полные руки к подъезду, к дому. Дом был старый. Наверное, она прожила там всю жизнь.
Двое в синих комбинезонах тащили ее под руки. На комбинезонах были нашиты белые кресты и белели надписи «Эвтаназия».
Из подъезда показалась женщина средних лет.
– Дочка, дочка, дочка! – закричала старуха, вырываясь. – Дочка, Машенька!
Женщина скривилась. Один из санитаров приложил эфирный тампон к лицу старухи. Она обмякла, после чего санитары погрузили безвольное тело в белый микроавтобус.
– Подпишите, – сказал один их них, протягивая доченьке Маше бланк.
Женщина расписалась.
– Понимаете, – заговорила она. – Это даже хорошо. Она стала такой невыносимой, просто ужасной. К тому же у нас с мужем ребенок. Понимаете, не хватает места, да и избирательное право с сопутствующим пайком у нее уже кончилось…
Санитар кивнул. Его лицо ничего не выражало.
Белый микроавтобус отъехал. Что характерно, подумал Дмитрий Васильевич, надписей и опознавательных знаков на борту нет. Верно, чтобы лишний раз не смущать избирателей.
Оставшиеся шаги до школы дались ему с трудом. Скоро и за ним приедет белый фургон без надписей. Хотя у него еще осталось избирательное право и сопутствующий паек, на который они живут вдвоем с супругой.
Детей у Дмитрия Васильевича не было, уже не было. Сыну Лешке было двадцать семь, когда его забили насмерть в опорном пункте правопорядка. Лешка вышел на митинг против закона «Об обязательной эвтаназии». Он принял неправильное решение.
Вряд ли Лешка отказался бы взять на иждивение родителей, как отказалась от матери дочка Машенька.
У входа в школу раздавали наркотики, одобренные министерством здравоохранения. Мальчик лет четырнадцати на вид сидел на бетонной шестигранной клумбе. Он уже ввел себе в вену иглу, потянул поршень. Кровавый дымок вспух в шприце. Мальчик надавил поршень.
– Хорошо! А черт, хорошо! – всхлипнул он.
Глаза его остекленели.
– Сделай правильный выбор! – засмеялся он, глядя сквозь старика. – Х-ха, х-хэ… голосуй или проиграешь…
Он опрокинулся на спину, сотрясаясь в сладостных конвульсиях иной реальности.
Старик вошел в темный и сырой холл. Посреди него стояла скамейка, длинный стол. Там в вольных позах расселись небритые стражи порядка, они курили, плевали на пол. Поодаль стояли четыре кабины для голосования, узкие и мрачные, как стоймя воткнутые гробы. На кабинах горели зеленые сигналы – все были свободны.
Старик вошел в кабину.
Перед ним на стене высветилось табло:
1) Партия Власти
2) Партия Власти
3) Партия Власти
И лишь внизу маленькой, едва заметной строчкой:
4) ком.партия
Эта четвертая, представленная всего одним депутатом в парламенте, давно стала фикцией, этаким легким напоминанием о демократии. Эту партию окончательно упразднили через три года после гибели Лешки. Правда, потом восстановили. То ли для издевки, то ли для того, чтобы в избирательных списках значилось еще что-то, кроме партии власти.
«Сделай правильный выбор… сделай правильный выбор…»
Старик ощутил такую волну ярости, какой не было, пожалуй, со времен гибели Лешки. Коснулся едва заметной строчки за номером 4.
Свет в кабинке покраснел, экран замерцал оранжевым. Суровый женский голос произнес:
– Избиратель, вы уверены в своем выборе? Рекомендуем вам сделать правильный выбор!
Старик нажал на четвертую строчку так, что экран захрустел.
– Я уже сделал выбор, сделал! Слышите, подонки!
Свет стал нормальным, голос произнес:
– Спасибо, что посетили выборы! Желаем вам удачи!
Старик вышел в холл. На него пристально смотрели стражи порядка. Старик вышел на улицу.
Мальчик лет четырнадцати лежал неподвижно, закатив глаза.
Во дворе у Дмитрия Васильевича было пусто, компания молодежи исчезла. Оставив только смятые банки, битое стекло, окурки, плевки, рвоту.
Дмитрий Васильевич рылся по карманам, стараясь отыскать электронный ключ от подъездного замка. Наверняка у супруги уже готовы пироги с травой и корой… даже такие пироги они теперь ели редко – на один сопутствующий паек трудно пропитаться двоим.
Дверь подъезда открыли изнутри. К старику вышел крепкий молодой мужчина, одетый в рванину вроде той, что носили пьяницы, гуртующиеся у пивной автолавки и спящие прямо на неухоженных газонах.
– Избиратель, закурить дай, – с наглой ухмылкой попросил мужчина.
Лицо его было чисто выбрито, спиртным не пахло, а глаза были холодные, безжалостные, как у опытного полицейского.
За его спиной стояли еще двое.
Дмитрий Васильевич сглотнул пересохшим горлом.
– Не курю, – сказал он с вызовом.
– Я тоже, – усмехнулся мужчина.
Антонина Игоревна вынимала пироги из духовки, когда в дверь позвонили. Она поставила противень на стол, вытерла руки, и пошла открывать. Она, разумеется, посмотрела в глазок. На полутемной площадке стоял Дмитрий Васильевич, какой-то измученный, не такой как обычно.
Антонина Игоревна стала открывать. Сердце сказало ей – что-то стряслось. Едва она открыла дверь, Дмитрий Васильевич метнулся ей навстречу, едва не сбив с ног.
– Дима, что…
Его лицо было все в крови, зубов не осталось, нос – превращен в кровавую кашу. Супруг повис у нее на руках, и она не смогла его удержать. Антонина Игоревна поняла, что он не сам бросился к ней – его грубо втолкнули. Он со стоном упал, а в квартиру ввалились трое молодых бомжей.
Один схватил ее за волосы, потащил в комнату. Второй поволок следом Дмитрия Васильевича.
Третий внес в коридор канистру, деловито закрыл дверь. Прошел в комнату.
– Видите ли, Антонина Игоревна, ваш супруг совершил ошибку, – сказал он. – Не сделал единственно правильный выбор.
– Прекратите! – крикнула она. – Убирайтесь!
Один из «бомжей» ударил ее сапогом поддых, потом каблуком по голове. Он бил и бил, слушая отчаянные крики и плач старухи, наслаждаясь ими. Наконец она замолчала и только тихонько всхлипывала. Тогда он стал ее связывать. Второй связывал Дмитрия Васильевича, у которого не было сил кричать.
– Какая вы негостеприимная, Антонина Игоревна! Ну ладно – молодежь, но вы-то! Человек прежнего поколения, который знает что такое действительно быть человеком! Не ожидал, право, не ожидал! – рассмеялся третий.
Он открыл канистру и пошел по квартире, поливая старую прибалтийскую стенку, кресла, широкую кровать. Запахло бензином.
– Дмитрий Васильевич, вам намекали, вас просили, очень по-доброму убеждали сделать единственно правильный выбор! А вы плюнули в лицо! Воля ваша, вы свободный человек.
Третий бросил на пол пирозапал.
– Теперь мы оставляем вас.
Дверь за троими закрылась. Антонина Игоревна пыталась пошевелиться, но тщетно – связали их грамотно. Она взглянула в изуродованное лицо супруга. Он часто моргал.
Пирозапал сработал.
Трое вышли из подъезда. В окнах четвертого этажа полыхало жаркое пламя. Третий пожал плечами и закурил.
Перед ними остановился белый микроавтобус без надписей и знаков. Трое забрались в него. В открытую дверцу донесся обрывок песни: «Малинки-малинки, сплошные вечеринки…» Дверь захлопнулась, отрезав песню.
Микроавтобус тронулся, набирая ход.
Двор опустел.
